Компромат на кардинала
Шрифт:
Да, аэропортовский дьявол и впрямь чем-то похож на Сережу, хотя черты посуше, поострее. А еще сей дьявол жутко напоминает Тоне того самого человека, которого она четыре дня назад видела в Нанте, в Музее изящных искусств. Au musee des Beaux Arts. По-русски это Beaux Arts звучит примерно как «базар».
Немножко смешно, да? Но ничего смешного не было в том, что в этом самом «базаре» Тоню едва не убили. Она осталась жива только каким-то чудом. И беспрестанно ждала потом – до сих пор ждет! – что вот-вот на ее плечо ляжет рука какого-нибудь ажана, жандарма или префекта – как тут, во Франции, называются полицейские? – а тяжелый голос произнесет:
– Vous documents? Mademoiselle… madame Ladeinikova? Venez avec nous 12 .
Она даже слышала собственное затравленное, ненатуральное:
– Qu'est qu'il y a? Pourquoi vous m'arretez? 13
И готова была услышать бесповоротное, будто скрежет ключа в замке:
– Vous etez arretee pour avoir commis un meurtre! 14
И – всё. И сразу – падай в обморок или кричи, если отыщется голос в недрах пересохшей глотки, лепечи что-то несвязное, невразумительное:
12
Ваши документы? Мадемуазель… мадам Ладейникова? Пройдемте (фр.) .
13
А в чем дело? Почему вы меня задерживаете? (фр.).
14
По подозрению в совершении убийства! (фр.).
– Je ne suis pour rien, c'est lui qui a voulu venu! 15
Тот, кто хотел ее убить, был сам убит. Так сказать, поднявший меч от меча и… Ну, хобби у нее такое, у Антонины Ладейниковой: оставлять за собой трупы и делать при этом круглые глаза: кто, как, почему?!
Не лукавь, Тонечка. Почему – это вопрос, да, вопросище, можно сказать. Но как все случилось – тебе на сей раз отлично известно. Кто это был… а черт его знает, кто! Вот именно, черт, дьявол знает. Потому что именно этот самый добродушный, галантный, услужливый дьявол из аэропорта Шарль де Голль был вторым в команде убийц, которые покушались в Нантском музее изящных искусств на жизнь Тони Ладейниковой.
15
Не виноватая я, он сам пришел! (фр.).
А что, дьявол полагал, что от перенесенного страха ей отшибло мозги и она его не узнает? Тогда… тогда разумнее будет не подавать виду, что узнала-таки. Может, удастся обмануть судьбу?
…Почему-то и в Париже, и в Нанте в те дни кругом были расклеены рекламные плакаты нового фильма «Romeo doit mourir» – «Ромео должен умереть». Или точнее было бы сказать, Антонина doit mourir?
Глава 2
ПЛЕТЕНИЕ ИЗ ПРОМЕНАДНОЙ ПОЗИЦИИ
Сколько дён уже в пути, а я все никак не мог выбрать времени и места для записок. Батюшка будет недоволен, коли я многое пропущу запечатлеть.
Забавно, однако, как до сих пор довлеет надо мною это желание: непременно угодить батюшке! Сальваторе Андреевич уверял, что моя вечная робость недоросля и оглядки на мнение батюшкино – все растает, будто прошлогодний снег, лишь только мы отряхнем с ног своих прах родного края. Однако едем мы уже изрядно, а надо мной словно бы все время стоит батюшкина тень, все слышу его голос, этак странно дрогнувший при прощании:
– Ну, Федька, честь фамильную, ромадинскую, не осрами. За шпагу зря не хватайся и кулаками не маши, знаю я тебя, однако и спуску тамошним охальникам не давай. Ежели там и впрямь все такие, как Сальваторе сказывал, стало быть, мало их маменьки в младые годы секли. А впрочем, помни: мир не переделаешь, только ногти зря собьешь. Ты же, Сальваторе, гляди за Федором Ильичом в оба глаза: случись что, я тебя со дна моря достану и узлом завяжу!
С тем мы и уехали, однако Сальваторе Андреевич наказ батюшкин никак не исполняет и в оба глаза за мною не следит. Прежде всего потому, что вот уже десять лет одноокий, с черной повязкою ходит, так что батюшкино пожелание – не более как фигура речи. Судьба второго глаза меняется в зависимости от настроения Сальваторе Андреевича и количества выпитого. Либо выколол его на дуэли ревнивый супруг некоей прекрасной дамы, дарившей нашего «красавца» своей благосклонностью, либо высадил не менее ревнивый соперник по сцене, кастрат Мориджи из Болоньи, владевший поразительно высоким сопрано, коего, впрочем, перещеголял однажды мой дорогой Сальваторе Андреевич, взяв с легкостью верхнее ля второй октавы и продержав его шесть или восемь тактов. Уж и не ведаю, существует ли голос человеческий, способный на такой подвиг, однако обличать моего дорогого наставника не имею ни малого желания.
Однако об чем бишь я? Разве на то был мне подарен батюшкою журнал сей – в дорогом коленкоровом переплете, и с уголками, и с золотом по корешку и на обрезах, чтобы я толок в ступе обыденщины старинные, в зубах навязшие впечатления? Здесь должно запечатлевать путевые заметки, к коим я и приступаю незамедлительно.
Вот первое из них: Рига – город большой и торговый, где серебряными и золотыми деньгами торгуют, как у нас на ярмонках луком и репою, – но грязный. Улицы настолько узкие, что приехавшие из Митавы возы, ставши гужом, занимают всю ширину улицы, так что нам с Сальваторе Андреевичем пришлось перелезть через эти возы, коли мы не хотели стоять два часа в ожидании. Нарвались мы на грубые оклики возчиков, а уж когда один из них заприметил, что я быстренько зарисовал его вместе с лошаденкою в своем журнале, брань его и вовсе площадной сделалась. Сальваторе Андреевич, оберегая уши барского дитяти, в другой раз через возы лезть не хотел, потому мы обошли их улицами, однако принуждены были блуждать часа четыре, прежде нежели нашли свое жилище.
Все улицы в Риге на один покрой, дома высокие, о четырех жильях 16 . Собор здешний красив необычайно, я и его зарисовал. А приятных женских лиц на улицах мною встречено не было, не то что в Петербурге, где женщины чудо как прелестны, токмо излишне худощавы и бледны. Пытал Сальваторе Андреевича о красоте италианских дам. Услышал лишь то, что равных им не сыскать в белом свете, особливо римлянки вне всякого сравнения. Любопытно наблюдать, как меняются его пристрастия по мере приближения к далекой, никогда не знаемой им родине! Раньше-то первыми по красоте считались наши, нижегородские Матроны да Лаисы, сиречь Матрешки да Лушки!
16
То есть этажах (старин.) .
Дорога отвратительная, дожди льют по-осеннему, городишко убогий, настроение препоганое. Сальваторе Андреевич спит как убитый, а я вдруг начал жалеть о том, что решился ехать. Что вынудило меня покинуть Россию? Увидеть Париж, Рим? Кто может поручиться, что увиденное вознаградит меня?
Сальваторе Андреевич, правда, беспрестанно твердит, что Рим – вот Мекка истинных художников, что нельзя добиться чего-либо серьезного, не побывав там, но ведь он известный умелец плетения лживых словес… Стоит лишь вспомнить, сколько девок падали в ножки батюшке с жалобами на ветреного римлянина, который, даром что одноглазый, слыл заядлым сердцеедом и умел уверить красотку, что лишь она владеет его сердцем, – через час уверяя в этом же другую, и столько же велеречиво и убедительно! Диву даюсь – особенно сейчас, озираясь на прежнюю жизнь свою как бы издалека, как бы с некоей горушки, откуда все хорошо и отчетливо видно, – что батюшка решился вверить мое воспитание сему ветренику и болтуну. Впрочем, поначалу нанимал он Сальваторе Андреевича лишь для постановки своего театра – умопомрачительного увлечения! Конечно, кого было нанимать, как не подлинного, чистокровного римлянина, потомка тех актеров, коих некогда привез с собою в Россию знаменитый Петрилло 17 . Дело свое Сальваторе исполнил со всем блеском, батюшка им как балетмейстером и капельмейстером остался премного доволен, однако этакого женолюба, а сказать проще – бабника и свет не видывал. Как уверяет сам мой драгоценный наставник, все причудливости его натуры проистекают от того, что он есть дитя любви.
17
В 1734 г. камерный музыкант Петрилло по настоянию Анны Иоанновны организовал в Санкт-Петербурге придворную капеллу с итальянской оперой и комедией.
Если верить ему, и я должен уродиться бабником, поскольку тоже дитя любви. Однако живу на свете вот уже девятнадцать лет, а сердце мое все еще свободно. Одна надежда на Рим!
А не слишком ли много надежд я возлагаю на Вечный город?
Мы уже в Пруссии. Сам себе еще не верю!
Сальваторе Андреевич клянется, что зарисовки мои изобличают твердую руку, хотя физиономии здешних простолюдинов весьма далеки от художественного идеала. До чего хочется взяться за кисть, снова окунуться в смешение красок! Нет, рисунок – это для меня лишь средство не утратить твердость руки, а работать стоит только кистью.