Компромат на кардинала
Шрифт:
Однако витражи на картине были темны и страшны, сквозь них почти не проникало солнце, и только свечи, во множестве расставленные здесь и там, тонкие, длинные, которые зовутся cerini, – только свечи бросали невинные отсветы на дикие, страшные лица собравшихся здесь людей. Кто был наг, на ком еще сохранились остатки невообразимой одежды. Кругом были разбросаны женские юбки, ленты, кружева, которые смешались с алым и лиловым шелком одеяний священников. Вино, пятная их, вытекало из опрокинутых чаш и кубков, очень похожих на церковную утварь. Ну правильно, ведь картина так и называлась – «Святейшие забавы».
Бабища с холодным, жестоким, носатым лицом развалилась прямо на столе, заваленном остатками еды. Неверной рукой
Старик в белых одеяниях, с нелепой улыбкой идиота, держал в руках маленькое зеркальце, словно пытался пустить зайчик в глаза красивой золотоволосой женщине, которая совлекла с себя все свои роскошные одежды и разбросала их где придется.
Если у кого-то из зрителей возникало желание узнать, кто эти люди, изображенные на картине Ф.И. Ромадина (1760–1799), он мог прочесть в подробных пояснениях, что обритая наголо дама – та самая папесса Иоанна, которая пару лет бесстыдно морочила голову всему Риму, выдавая себя за мужчину. Старик с зеркальцем – свихнувшийся Лоренцо Ганганелли, иначе говоря, Климент XIV, а нагая красавица – Лукреция Борджиа. Она была изображена в объятиях своих братьев – Франческо и Цезаря. Их отец Родерико Борджиа, Александр VI, смотрел на них с покровительственной, одобрительной улыбкой, словно и не знал, что Цезарь убил своего брата-соперника Франческо. Да, Лукреция сжимала в объятиях труп, а сам Цезарь – наиболее совершенное воплощение дьявола на земле, как его частенько называли! – тоже мало напоминал живого человека. Он был изображен страшным, с облезлой, клоками висящей кожей, которая слезла с него под действием случайно выпитого ядовитого вина, отравленного им же самим.
Однако здесь было еще более пугающее существо. Чудовище с человеческой головой и обрюзгшим, некогда красивым лицом, но туловищем медведя, усами и хвостом осла. Бенедикт IX, обреченный после смерти бродить в зловонных римских клоаках. При одном только взгляде на его фигуру и впрямь чудилось зловоние.
Не меньшее отвращение вызывали и другие фигуры, которые не то пировали, не то творили какое-то злодеяние. Двое почтенных синьоров отвратительно распутничали с изнеженными юнцами. И еще толпились, плясали, свивались, валялись в винных лужах какие-то мужчины и женщины, о которых желающий мог прочесть в пояснениях: вот это Юлий III с возведенным им в кардиналы Инноченцио дель Монте; Анджело Баски, Пий VI, – с монсеньором Аннибале делла Дженга; Иоанн X и его любовница Теодора, Иоанн XII и его жертва Лев VIII, а там жестокосердный кардинал Ипполито д'Эсте со своим несчастным братом Джулио, другие громкие имена…
Но среди всего этого блудобесия особенное внимание приковывали три фигуры.
Мужчина лет тридцати, весь в черном, стоял почти равнодушно, как бы отстранясь от происходящего, поигрывая острым, узким стилетом с причудливой рукоятью, напоминающей завиток. Лицо мужчины напоминало портреты XV века, может быть, даже кисти Тициана. У него была опасная, жесткая, курчавая бородка, обливающая челюсти и оставляющая голым пространство ниже губ; тонкие, тщательно подбритые усики. Пугающее впечатление производил завиток черных жестких волос на лбу, напоминающий краткое слово угрозы. Да, было в нем нечто неумолимо-грозное, беспощадное, хотя он ничего не делал, это человек, названный в пояснениях монсеньором Джироламо Маскерони: он просто-напросто смотрел на сидящего в удобном, глубоком кресле кардинала. Смотрел, не сводя с него преданных, обожающих глаз.
Кардинал был немолодой, но статный, с величавой осанкою человек в алых, словно бы кровью обагренных одеяниях, с чеканным, изысканным профилем. На лице его изображалось глубокое страдание и печаль. С жалостью, от которой на глазах его выступили слезы, он смотрел на полуобнаженного юношу, повешенного на крест на вывернутых руках. Тело юноши было пронзено несколькими стрелами.
Сострадающее лицо кардинала являло собой картину кошмарного лицемерия, потому что не кто иной, как он, выпускал стрелу за стрелой в окровавленное тело.
Черты юноши были спокойны – казалось, он не чувствует боли, а может быть, и мертв. Нет, он был еще жив, свет еще не померк в его удивительных глазах, окруженных глубокими тенями, так что они казались еще больше, и всякий, взглянувший на него, долго не мог оторваться от этих глаз, долго, долго…
– О господи, Сережа… – выдохнула Тоня.
– Догадалась? – покосился на нее Федор. – Да, это он. Серджио.
– Нет, это Сережа! Это наш Сережа Кудрявцев!
– А, тот самый дядя Сережа? – хмыкнул Федор. – Девочки, пора с этим кончать. Или забыли про него, здесь и сейчас, или ни одна из вас на танцульки больше не пойдет. Хватит с меня, знаете ли, я человек, конечно, добрый и терпимый, но даже у меня есть свои пределы. Он тебе уже на каждом шагу мерещится.
– Ты не понимаешь, потому что не видел его! – вскрикнула Тоня. – Это его лицо, его глаза, они такие, что невозможно… я хочу сказать… – Она замялась, потом с досадой махнула рукой: – Ты уверен, что эта та самая, старинная картина?
Федор даже не сразу смог слово сказать.
– Привет, – вымолвил он наконец. – То есть как это – уверен ли я? Что за вопрос?
– Да потому что полное впечатление, будто этому художнику наш Сергей позировал. Я тебе точно говорю!
– Этого художника звали, повторюсь, Федор Ильич Ромадин. Картина написана летом 1780 года. А позировала Федору память о его погибшем… о его убитом друге Серджио Порте. Вот разве что глаза у Серджио были немного другие. А здесь, на картине, – глаза Антонеллы.
– Это Сергей, это Сергей! – не уставая твердила Тоня и добилась своего: Федор уставился на ее ошеломленно:
– Погоди. Говоришь, он похож?
– Не то слово.
– Но как это возможно? То есть я понимаю, как. Это возможно только в одном случае. В одном! Если этот ваш Сергей – один из потомков Антонеллы и Серджио. Я кое-что читал по генетике: через много лет возможно проявление удивительного, пугающего сходства предков и потомков. Помнишь, у Конан Дойла, – роковое сходство сэра Хьюго Баскервиля и Стэплтона? Ох, быть не может… Или может? Но если все так, значит, Сергей – из наших ?
– Да. И значит, за ним тоже идет охота?
– Если они знают о нем – несомненно.
– Ой, нет, не надо! – Тоня вцепилась в рукав Федора. – А Сергея, говорит Майя, вчера на занятиях не было. И сегодня нет. А вдруг они уже его… вдруг они уже добрались до него?!
– Погоди плакать, – угрюмо сказал Федор, вглядываясь в ее заблестевшие глаза. – Еще не вечер. Пошли-ка.
Еще раз оглянувшись на картину, Тоня вслед за Федором выскочила в коридор. Первой, кого они увидели, была Майя – похожая на валькирию, которая только что витала над полем битвы. Хлопнула дверью зеркального зала так, что звон пошел, и ринулась к лестнице.
– Майя Андреевна! – закричала Тоня, но, увидев ее сердитые глаза, кое-как смогла взять себя в руки. Не надо ей ничего говорить, ну что она поймет в той сумятице слов, которые так и рвутся из нее? Не поймет и не поверит. – Ой, извините… Я хотела спросить… вы уходите? А как же занятия?
– Сергей Николаевич появились, – с утонченным ехидством сообщила Майя. – Удостоили нас, так сказать, своим посещением. Осчастливили. – Ярость в глазах вдруг растаяла, как снежок под солнцем, в голосе зазвенел смешок: – Противный мальчишка! Я его просто ненавижу. Бормотал какие-то извинения, я ничего толком не поняла. Ладно, пускай поработает, а то мне с директором надо насчет аренды поговорить. Увидимся!