Компромат на кардинала
Шрифт:
Сергей глянул – и тотчас забыл о нем, не до того было. Да и вскоре после этого картину сорвали со стены. И черт с ней! Все из-за нее!
Из-за нее! Ну и он тоже подлил столько масла в огонь, сколько мог, когда попался на глаза меняле и его подельнику, когда полез с ними в драку. Задача, как он теперь понимал, была у этих сволочей одна: уничтожить картину. А когда Сергей начал кричать и шуметь, они просто потеряли голову. Конечно, если бы они его отпустили, он что, сидел бы и ждал? Он сразу побежал бы милицию вызывать. Его задержали, чтобы выиграть время, чтобы сделать свое дело, угробить картину. Ну а дети… дети им просто под горячую руку попались, уж если схватили Сергея, то их просто нельзя было отпустить.
Теперь они все вместе около сцены, уткнув
У них были принесены с собой три бутыли, у менялы и его подельников, Вахи и Левона. Три бутыли с кислотой, не то серной, не то соляной, Сергей не разбирался в этом деле. Воняло жутко, но ребятишки больше не плакали. Был, да, был первый взрыв безумного ужаса, была бестолковая беготня, крики, суматоха… Они испугались за Сергея, они просто испугались криков, грубости, оружия, потом ужасных голосов, рассказывавших их родителям, будто все дети связаны, будто они вот-вот взорвутся, если… Их никто не связывал, нет, и никакую гранату с выдернутой чекой никто в руки Сергею не давал. Однако ребятишки были в таком страхе, что невольно верили бандитам. Сергей ловил их переполненные ужасом взгляды, дети смотрели на его руки и выискивали ту самую гранату с вырванной чекой: если Сергей отпустит ее, все взорвутся. Вряд ли кто-то из них толком понял, что это вообще значит, что там за чека такая, а может, и понимали, однако долго их не отпускал этот страх перед Сергеем.
Что касаемо окон и дверей, да, на них навязали какую-то проволоку, но Сергей толком не знал, как должны такие растяжки выглядеть, поэтому не стал бы ручаться, врут бандиты или нет. Для него главное было другое: чтобы никто из ребятишек теперь не кинулся к окнам, не начал рвать тяжелые шторы, хвататься за щиты, которыми окна большого зала Дома культуры были закрыты с тех пор, как Сергей себя помнил. Когда он пришел сюда десять лет назад, окна выглядели совершенно так же: щиты, шторы, всегда все закрыто. Но ребятишки-то не знали этого, они могли подумать: вот обыкновенные окошки, за ними – улица, если я высунусь и закричу, мама меня увидит, я увижу маму…
Кошмарно было, когда они носились туда-сюда, когда Сергей пытался их чуть не силком утихомирить, готов был отшлепать, только бы успокоились, хоть по рукам и ногам связать и рты позатыкать, чтобы не кричали, не заражали друг друга страхом. Откуда он знал, какие нервы у этих трех выродков, вдруг кто-нибудь не выдержит и пристрелит особенно шумного из ребятишек? Им ведь и в голову не приходило убрать пистолеты, чтобы дети поскорее успокоились, у них ведь пальцы так и приплясывали на спусках, у этих паразитов!
Но были мгновения, когда Сергей оружия фактически не замечал. Он совался ко всем трем бандитам, он прикрывал ребят, он получал по ребрам, по физиономии, по ногам, у него грудь ломило от ударов, но постепенно все это количество ужаса перешло в качество оцепенения. Дети, они ведь слабее взрослых: они быстрее устают – даже от страха, они быстрее приспосабливаются к окружающему – даже самому ужасному. И в глазах, смотревших поверх платков, которыми ребята зажимали себе носы, порою мелькало любопытство: что там такое происходит?
Черномазые тоже малость отвлеклись от заложников, даже стоявший на карауле Левон все чаще отворачивался от них и то пристально смотрел, чем заняты подельники, то с беспокойством присматривался к человеку в черном пальто, который так и лежал посреди зала, где настиг его удар. Сергей видел: он раза два пытался приподняться и что-то сказать бандитам, но первый раз, видимо, сил не хватило – снова завалился на бок без сознания. А когда очухался второй раз и попытался что-то сказать, Левон уложил его ударом в челюсть.
Он иногда отворачивался от сбившихся в кучку заложников, и тогда Сергей
Джироламо очнулся и долго лежал неподвижно, глядя в высокий мутный потолок. Вот уже в третий раз открывал он глаза, и с каждым разом все труднее и труднее было прийти в себя, собраться с мыслями, понять, где он, что с ним происходит. Потом начинало ломить разбитую челюсть, он глотал накопившуюся во рту кровь – и этот отвратительный железистый привкус отрезвлял.
Он начинал соображать, страдать, ужасаться случившемуся. Да, ужасаться было чему! Люди, которым он платил, которых собрал в команду, которые работали под его руководствам, выполняли заданную им задачу, каждый шаг которых был оплачен его деньгами, – эти люди избили его, и не один раз, они пинали его, выкрикивали какие-то гнусности, готовы были убить… и не давали ему рта открыть и объясниться. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
Сейчас система конспирации, на которой настаивал с самого начала отец Филиппо и которой скрупулезно следовал Джироламо, работала против них. Его контакт – это был Ваха, смуглолицый человек в кожаной куртке. Он никогда не видел лица Джироламо. Вообще они встречались только трижды, связь держали по телефону или электронной почте. Ваха сам набирал команду этих придурков… да может ли он управлять ими? Почему они вышли из-под контроля? Какой-то тонкий чернявый парень выскочил вдруг в зал, начался крик, драка, потом в зал загнали детей… Отчего-то при одной только мысли об этом парне голову заломило, да настолько мучительно, что Джироламо застонал, глубоко вздохнул от боли – но тотчас закашлялся, захлебнулся едкой горечью, которая лезла в рот и нос, вышибала слезы из глаз. И тут же все забылось – боль, обида на людей, избивших его. Они натворили кучу нелепостей, они чуть не погубили собственного босса – но все же довели дело до конца!
Это был запах кислоты. Наконец-то в ход пошла кислота!
О господи, да неужели… неужели наконец-то?..
Ему казалось, никогда в жизни не слышал он запаха сладостнее и приятнее. Наконец-то! Вся жизнь его была всего лишь ожиданием этого мгновения. И жизнь отца Филиппо, и их отцов, дедов, прадедов – десятков тех, кто забывал свои собственные имена, данные при рождении, кто называл себя отныне отцом Филиппо и Джироламо Маскерони, чтобы пройти своим via dolorosa 58 ради восстановления того, что они считали высшей справедливостью, и ее торжества. И вот она восстановлена, вот она восторжествовала!
58
Путем страданий (лат.) .