Комсомольский патруль
Шрифт:
— Знаю, знаю! — строго прикрикнул Митя. — Да иди ты побыстрее, марафонец самодельный! Вздумал еще учить меня! Когда надо, права найдутся. Вот сейчас оштрафуют тебя рублей на сто за нарушение правил уличного движения, будешь знать, как по рельсам шпарить! Шагай веселей!
В милиции выяснилось, что нарушителя зовут Николай Ершов. Учится он в школе ФЗО строителей нашего района и документов при себе никаких не имеет. На вопрос, зачем гнался за трамваем, Ершов категорически отказался отвечать.
— Вы милиция, — ехидно сказал он, искоса поглядывая на предъявленное Митей удостоверение, — или
Дежурный по отделению позвонил в школу ФЗО.
Сначала с ним не хотели даже разговаривать, ссылаясь на то, что в школе только что произошли серьезные неприятности — большая кража, но, узнав, что в отделении находится учащийся Николай Ершов, голос в трубке стал вежливее.
— Сейчас за ним придут, — удовлетворенно сказал Мите милиционер, кивая в сторону Ершова. — Какой-то Синицын, комендант у них, что ли?
Дежурный махнул рукой.
— Тоже штучка! Сначала и говорить не хотел этот Синицын, а потом, видите ли, одолжение сделал — за своим учеником обещал приехать. Я бы таких комендантов в первую голову штрафовал. Пораспускали учащихся, воспитатели!.. А что случись — милиция виновата...
КОМЕНДАНТ ДЯДЯ ГРИША
Комендант молодежного общежития Григорий Яковлевич Синицын, или, как его попросту называли ребята, дядя Гриша, имел репутацию на редкость добродушного, безобидного и услужливого человека.
Из трехсот обитателей общежития школы ФЗО не было почти никого, кому дядя Гриша не оказал бы личной услуги. Иногда это выражалось в пачке папирос, которую он продавал заядлому курильщику как раз тогда, когда курить хочется до слез, а буфет уже закрыт и замполит не дает увольнительную в город, иногда — в почтовой квитанции на заказное письмо, отправленное комендантом (до почты целых десять минут ходьбы, а дяде Грише все равно по дороге). А как важно, чтобы по утрам, когда цепляешься за каждую лишнюю минуту сна, не придрались к не очень-то прилежно убранной койке.
В общем, по мнению большинства учащихся, дядя Гриша Синицын был хорошим человеком. Никто, конечно, не обращал внимания на некоторые его слабости: например, дядя Гриша не любил возвращать сдачу с денег, которые ему давались на папиросы или на письма. Но ведь это пустяк! Стоит ли портить дружбу из-за нескольких копеек или даже рубля? Их ведь здесь триста человек, а дядя Гриша один, и зарплата у него небольшая. К тому же, коменданта не кормят бесплатно и не выдают форменного обмундирования.
Синицын позволял себе рассердиться и поворчать только в те дни, когда на улице была слякоть и кое-кто из ребят нахально топал грязными сапогами по недавно вымытому кафельному полу. Но даже в таких случаях Синицын не позволял себе ничего, кроме безобидных угроз. Он не бежал жаловаться начальству, а в худшем случае брал неряху за рукав и заставлял вытирать ноги.
В общем комендант был воплощенное спокойствие и незлобивость. Лет ему было на вид сорок — сорок пять. Внешность имел Григорий Яковлевич незаметную: средний рост, аккуратно зачесанные на лоб короткие волосы, красноватый нос пуговкой, добродушная отеческая улыбка, сходящая с губ только тогда, когда он оставался один.
Вечерами, перед отбоем, когда любители «уюта» собирались в полутемном коридорчике возле сушилки покурить и послушать новости за день, дядя Гриша выходил из своей комнаты, жмурился, с удовольствием вдыхая такой привычный запах махорочного дыма, сапожной мази и сохнущей рабочей одежды. А затем садился на скамью и, широко расставив ноги, положив на колени тяжелые руки, начинал рассказывать.
Замполит школы уже дважды категорически запрещал собираться в этом закутке. Но запахи, идущие из сушилки, и полумрак так располагали к «мужской», по-деревенски обстоятельной беседе, что в коридорчике всегда торчало не менее пяти-шести человек.
Главной фигурой в рассказах Синицына был его покойный дед — мясник, на долю которого, если верить рассказчику, выпала столь тяжкая молодость, что ребята только диву давались, как это он после всех злоключений сумел вырастить многочисленное потомство, в том числе и отца дяди Гриши. Дед коменданта прожил на свете, по рассказам Синицына, девяносто семь лет, исколесил неизвестно для чего все страны мира, дрался с чертями, ведьмами, колдунами и упырями, которые почему-то попадались ему на каждом шагу. Во время своих похождений дед обратил в праведную веру толпы заблудших еретиков-басурманов. Как правило, сначала они пытались изрезать его на мелкие кусочки, но в конце концов, сраженные мудрыми, проникновенно божественными доводами, падали ниц и изъявляли желание немедленно креститься.
Рассказы дяди Гриши кончались обычно одной и той же присказкой: что все это было давно и неправда и что все это «епос» — именно так он произносил это слово. Ссылкой на «епос» Синицын пытался реабилитировать себя перед скептиками, которые пробовали высмеивать похождения комендантова деда. Но в конце концов и они сдавались и уходили в кусты, сраженные силой и убедительностью аргумента почитателей дяди Гриши: «Не любо — не слушай, а врать не мешай».
Работал дядя Гриша в школе уже четыре года. И каждый год в течение этих четырех лет получалось так: первые два или три месяца он дурачил своими рассказами новичков. Но время шло. Многие из слушателей Синицына вступали в комсомол. Комендант принимался рассказывать свои истории все реже и реже, с опаской, а затем и прекращал вовсе, до следующего набора, советуя идти в красный уголок записываться в кружок художественной самодеятельности. Впрочем, об этом уже никто не жалел, так как рассказы его к концу начинали повторяться, а в красном уголке было действительно интересно.
Иногда Григорий Яковлевич вдруг пропадал на два-три вечера кряду. Появлялся он уже перед самым отбоем, чуть пошатываясь, и старался незаметно прошмыгнуть в свою комнату. Там он тихонько напевал какие-то странные песни и долго перекладывал что-то с места на место. Никто не знал, куда в эти вечера уходил дядя Гриша. Но все говорили, что Синицын «клюкнулся». Через день-другой он становился прежним дядей Гришей с доброй отеческой улыбкой.
В комнату свою и в каптерку Григорий Яковлевич никого не пускал, и о том, как выглядит его жилье, ходили самые противоречивые толки.