Конь б?лый

Рябов Гелий Трофимович

Дебольцов и Бабин стояли среди ликующих горожан, напротив чернела огромная надпись: «Смерть большевикам!» – за спиной отпускал нервные междометия ладно одетый человек с черной окладистой бородой, при галстуке. Дыша в затылок Дебольцову легким перегаром, сказал насмешливо: «А чего вы, господа, тут стоите? Офицеры, поди? – Наметанный был глаз. – А я – горный мастер. И я вам просто скажу: из этого говна не выйдет ни х..!» – повернулся резко и скрылся в толпе. «Да ведь я, пожалуй, согласен… – протянул Бабин. – Разве они думают о Государе?» – «Правы, ротмистр, – отозвался Дебольцов. – Этим сейчас сглотнуть по стакану и к дамским попкам как можно крепче. Идемте…»

Присяжный поверенный

Руднев остался в городе для «связи». Прощаясь, работник областного комитета партии крепко пожал руку и уверенно сказал о скором возвращении. «Если кто придет и на меня сошлется – примите и помогите». – «Но в городе знают, что я защищал ваших людей на процессах. Это не повредит?» – «Обсуждали. Не повредит», – еще более уверенно заявил работник. Он был средних лет и хорошо знал, что такое партийная работа, в подполье – в том числе. И поэтому не сказал Рудневу, что его, Руднева, арест практически предрешен. На специальном заседании, обсуждая будущую подпольную работу, товарищи совершенно верно предположили, что всех все равно не спрятать, значит, наименее ценные в нелегальной ситуации должны оттянуть на себя месть и зверства бывших каторжных сотоварищей – меньшевиков и эсеров. Рудневым решили пожертвовать в интересах дела. Но в те времена об этом еще не говорили потенциальной жертве открыто, призывая ее взойти на костер во имя «общего дела». Для подобного нужны были традиции, их только предстояло создать. Вместе с Рудневым жили две его дочери: старшей, Вере, исполнилось двадцать два года, она была полноправным членом партии и совершенно убежденной коммунисткой – ей-то товарищ из обкома вполне мог все сказать, и она восприняла бы приказ партии спокойно и взвешенно. Красивая девица, высокая, стройная и лишенная всяких женских начал. Подобный тип женщин был в те времена характерен для центральных органов партии.

Что касается младшей – Нади, она была девушкой нежной, доброй, полной противоположностью сестре, не очень верила в грядущее царство свободы и здорово досаждала старшей неудобными вопросами. Полгода назад, перед агитационной поездкой в Нижне-Тагильский заводской округ, за вечерним чаем вспыхнул неуемный спор между сестрами, испугавший Дмитрия Петровича. «Вера, – вдруг начала Надя, – меня рабочие спрашивают: почему учение товарища Ленина верно, а товарища Богданова – нет?» – «И что же ты отвечаешь?» – Глаза у Веры насмешливо сузились. «Я говорю: Богданов по-своему Бога ищет, и в этом нет ничего плохого. А Владимир Ильич утверждает, что есть только молекулы и атомы, и никакого Бога никогда и не было». – «Ленин прав», – вмешался отец. «А я верю, что будет второе пришествие Христа, – горячо сказала Надя. – И мы встретимся с мамой! Бог – сущность мироздания, так Гегель учит. И значит – бытие, лишенное сущности, – есть видимость! Я так и объясняю!» Вера переглянулась с отцом: «Ну? А что я тебе говорила? Она дура, вот и все!» – «Наденька, мы все обязаны подчиняться партийной дисциплине, в противном случае выйдет кто в лес, кто по дрова, и светлого будущего мы не построим». – «Необразованные и дураки вообще никогда и ничего не построят! – с сердцем сказала Надя. – Чем больше я думаю о том, как работает партия, – тем больше убеждаюсь: вождям знания надобны, чтобы управлять. А массам – только азы, не могущие свернуть слабый рабочий ум с назначенной дороги. Вы получите миллионы рабов, но не борцов». Вышел скандал…

…Надя вернулась домой с улицы – ходила на разведку. Отец и Вера сидели за столом, мрачные, молчаливые, видно было, как напряжены оба, как прислушиваются к звукам, доносящимся с улицы. То были звуки приближающейся гибели…

– Радость обывателей очевидна, повешенных не видно, – с усмешкой сообщила Надя.

– Естественно, – отозвалась Вера. – Все впереди. А радость… Эти люди заражены тлением старого общества. Читай Ленина: гроб с мертвым

телом бывших заражает нас.

– Ничего тревожного? – спросил отец.

– Не знаю… Например, участник нашего кружка Люханов валяется на базаре пьян. Говорит: царя и царицу и детей убили из револьверов. Добивали штыками. Кровь брызгала на потолок. Потом увезли в лес и зарыли в каком-то логу…

– Не слушай пьяных, – прищурилась Вера.

– Ты не веришь?

– Не верю? Чушь… Поганое семейство отправили в безопасное место, во всех газетах написано. А Николая… Он – Кровавый. Поделом.

– Газеты большевиков, по-твоему, пишут правду, а сами большевики – лгут. Удобная позиция… Я верю Люханову. Он – шофер ЧК!

– Но, Надя… – вяло проговорил Дмитрий Петрович. – Я полагаю, что предмета для спора просто-напросто нет! Газеты законспирировали правду, вот и все. Да! Расстреляли всех! А если бы они попали в руки белых?

– Белые – на севере и на юге, папа. Здесь – меньшевики. Царь им не нужен, это же так очевидно…

– Да… – протянула Вера, скользя неприязненным взглядом по лицу сестры. – Я всегда говорила: ты – не революционерка! И никогда ею не станешь. Слишком много думаешь…

– Не знаю… – Вера подошла к отцу. – Папа, я помогала вам, я искренне разъясняла рабочим на заводах, я всегда считала, что угнетение народа – да, есть! Но разве убийство главы государства спасет вашу революцию? Ты же умный человек…

– А ты – дура, – разъярилась Вера. – «Глава государства»… Как язык поворачивается!

– Взрослыми стали… – задумчиво-печально сказал Дмитрий Петрович. – А мама… не дожила.

С улицы послышался шум автомобильного мотора, Вера выглянула в окно, отодвинув уголок занавески, и повернула к отцу белое лицо:

– Сибирцы…

Громыхнула дверь, они уже входили: старший, без погон, и двое казаков. Замыкал солдат – чернявый, с распутно бегающими глазками.

– Гражданин Руднев? – Офицер повернул к Дмитрию Петровичу курносое, миловидное лицо. Руднев молчал, и тогда курносый произнес, не повышая голоса: – Если вы гражданин Руднев – у меня приказ о вашем аресте, вот, извольте ознакомиться… – протянул сложенный вчетверо лист, развернув предварительно.

– В чем дело? – Руднев спросил, чтобы продлить паузу, скрыть вдруг нахлынувшее волнение: в приказе все было сказано. Но офицер стал грубить:

– Военный контроль осведомлен о ваших сношениях с партией большевиков. Мы преследуем членов этой партии.

– За что? – насмешливо осведомилась Вера. – Сволочи, контра недорезанная.

– Гражданка Руднева Вера Дмитриевна? – Офицер был по-прежнему дружелюбен. – Вот, пожалуйста, есть приказ и о вашем аресте.

– Я спросила – за что?

– Ах, это… Извольте: вы партия германских шпионов, ваши методы не могут не возмущать.

– Будто ваши методы – образец морали. Борьба не знает сострадания.

– Это вам и предстоит понять. Прошу следовать за мной, вещей не надобно.

– Почему? – Руднев все понял.

– Потому что это недолго… – Офицер надел фуражку и направился к дверям.

Надя сдернула с шеи прозрачный голубой шарф – давний подарок покойной матери и предмет постоянных вожделений сестры: «Вот, возьми», – обвила шарф вокруг Вериной шеи, прижалась, неприязни как не бывало: уводили на гибель родного человека, сестру, понять бы это раньше…

– Вот видишь… – миролюбиво, почти нежно сказала Вера. – Я ведь была права… Прощай, – шагнула вслед за отцом.

Казаки удалились равнодушно, придерживая шашки на перевязях, Надя бессильно опустилась на стул и заплакала. Солдат, на протяжении печальной сцены дремавший у комода, сдернул фуражку, надел ее на ствол винтовки, пригладил буйные, словно вороново крыло, волосы и улыбнулся:

– Ну. Чё? Тя как-то? Булка-милка?

– Надя…

– Вот чё, Надюха… – таинственно огляделся. – Ты, я чай, партейная?