Концентрация смерти

Шахов Максим Анатольевич

И тут же сам почувствовал, что прозвучало это предельно фальшиво. Не этих слов ждало от него пожарище с обгоревшими человеческими останками. Хотя на лагерном плацу под виселицей этот пафосный выкрик прозвучал как набат. Михаил помнил, как его качнуло от этих слов, как он, забыв о последствиях, двинулся вместе с другими пленными к эшафоту, и только дубинки со стрельбой остановили, рассыпали это движение воспрянувших рабов.

На удивление, этот не совсем искренний пассаж понравился Мусе, он довольно заулыбался.

– Слава

великому Сталину – это хорошо, это здорово и это правильно, – проговорил он, откашлявшись. – Я даже могу поверить в ваш побег. Но вы в свое время добровольно сдались в плен врагу, а значит, предали свою Родину, которая для вас ничего не жалела.

Уркаганы из отряда Мусы довольно скалили зубы, понимая, что их батька-командир подсел на любимого коня.

– Кто сказал, что добровольно? – спросил Прохоров.

– А кто сказал обратное? – вопросом на вопрос ответил Муса. – Всякий преступник врет, чтобы оправдать свои злодеяния.

Чувствовалось, что он не глуп и язык у него подвешен. Михаилу приходилось, прилетая в тыл к белорусским партизанам, и раньше слышать о таких вот диверсионных группах, которые забрасывали из центра. Ее ядро – один или несколько опытных энкавэдистов, в помощь им придавали освобожденных авторитетных урок. Основной целью их было взять под контроль стихийно возникшие на оккупированной территории партизанские отряды. Иногда доходило и до убийства несговорчивых командиров из местных, которых вызывали якобы для переговоров.

Муса не понравился Прохорову. Но кто сказал, что он должен быть симпатичным? Михаил согласился бы сейчас подружиться и с лысым чертом, лишь бы тот боролся против врага. Ведь ради этой борьбы он и совершил побег из офлага. И вот теперь шанс влиться в одни ряды с теми, кто боролся с оружием в руках против нацистов, представлялся ему. Да только Прохорова не хотели признавать патриотом, а рядили в одежды изменника Родины.

– Мы советские офицеры.

Муса пренебрежительно усмехнулся и продолжил:

– Бывшие офицеры, – уточнил он с хитрым чекистским прищуром. – Вы сдались в плен и тем самым лишили себя воинских званий и всех гражданских прав. Вместо того чтобы бороться до последнего патрона, до последней капли крови, вы предпочли пресмыкаться, лизать врагам сапоги, молить их о пощаде. Вы продались за немецкую пайку, чтобы сохранить свои жалкие жизни предателей. Вы работали на оккупантов против своего героического народа. По законам военного времени вы заслуживаете лишь одного наказания – расстрела.

Прохорову подумалось, что Муса несет полный бред. Он не верил, что командир партизанского отряда всерьез собирается привести свой приговор в исполнение, хотя и этот вариант полностью исключить не мог. Но какое пресмыкание перед врагом? Какая немецкая пайка? Он, Муса, хоть день пробыл в том аду, откуда вырвались они с Ильей? Смог бы он совершить побег

оттуда, откуда это никому прежде не удавалось? Но нужных слов для оправдания в голове не находилось. Прохоров чувствовал, что сорвется на крик, на оскорбления. А это неправильно, если ты безоружен, а на тебя нацелены стволы, и речь уже пошла о расстреле. И тем более неправильно, если ты рассчитываешь в дальнейшем воевать под началом этого человека. Он сдержал себя, не сказал ни слова.

Муса, словно и ждал этого момента, добавил примирительно:

– Но учитывая сложное положение сегодняшнего дня и нехватку бойцов в моем подразделении, я властью, данной мне партией и правительством, откладываю приведение справедливого приговора в исполнение и даю вам возможность искупить свою вину кровью, сражаясь с врагом в рядах народных мстителей. В дальнейшем компетентные органы определят ваше будущее в соответствии с заслугами. Вы согласны вступить в наш отряд?

Один уркаган сказал другому шепотом:

– Во, пургу батька гонит. Будто у них есть из чего выбирать?

Произнесено это было шепотом, но услышали все.

– Конечно, согласны, – с облегчением выпалил Фролов.

Муса глянул на Прохорова.

– И я согласен, – без особого энтузиазма добавил он.

– Официальные заявления напишете в отряде, когда прибудем на место. Не время разводить бюрократию. Поверим на слово. Возвратить им вещи, – приказал он уркаганам.

К ногам беглецов легли их пожитки, даже ножи с резцом. Все, кроме автоматов.

– А наше оружие? – напомнил Михаил. – Чем воевать будем?

– Настоящий партизан должен добыть себе оружие сам. Разоружить врага, к примеру. Этим вы и докажете свою нужность общему делу, преданность Родине, товарищи партизаны.

– Мы уже добыли себе оружие у противника, – напомнил Прохоров. – Требую вернуть его нам.

– Прошлые заслуги не учитываются. Вы сами себя их лишили. Начинаете жизнь и службу рядовыми бойцами с чистого листа. Что из этого получится, время покажет, – безапелляционно заявил товарищ Муса, сдвинул кубанку на самый затылок, обнажив бритый череп, и громко, уже для всех своих людей, добавил: – Поскольку задание, которое я ставил перед личным составом, выполнено, возвращаемся на базу.

Уркаганы оживились, потянулись к выходу с кладбища.

– Всякий мой приказ и вас теперь касается, – напомнил Муса, глядя на пополнение в лице Михаила и Ильи.

Илья послушно поднял вещи и двинулся к воротам, на которых покачивались повешенные полицаи. А вот Прохоров не шелохнулся.

– Как это задание выполнено? – удивился он. – Вы разве не за тем сюда пришли, чтобы найти карателей и уничтожить их?

– Какие каратели? – вскинул Муса густые черные брови, глядевшиеся на его бритой голове чужеродным элементом, этаким архитектурным излишеством.