Концепция лжи
Шрифт:
– И как тебя приняли?
– А как бы меня приняли? Все ведь все понимают, что теперь делать? Никто и не заикнулся – все знали, что своего им не назначат, это еще до меня решили. Кто не слышал – я не виноват. Да вообще, в Москве сейчас куда ни плюнь – так везде наши. Толяна Петриченко помнишь?
– Это одессит который? Помню. Так он, по-моему, еще летает.
– Из нашего курса, братец Лео, по странному стечению обстоятельств ты летал дольше всех. Петрика списали в прошлом еще году, и сейчас он тоже в Москве, и тоже в главке. В инженерном-шесть – это который Марсом занимается. А в Саках, наоборот, командует Павлик Адаскин, ты его тоже помнить должен, он у нас два года по обмену учился, только он был в группе Л-7.
– Павлик? В Саках? Анекдот… черт, надо будет по осени выписать себе командировку и смотаться к нему в гости. Мало нас осталось, Валерчик, я вот думал как-то – что это наш курс прямо как косой выкосило? Кто бы мог подумать? Сейчас летают люди на пять лет нас старше, а мы уже все – в отработке. Как так? Помнишь, мы в «Бессарабке» сидели, и Майков, кажется, ну этот, из Черкасс, говорил: «вот, типа, сейчас требования к здоровью не те, что раньше были, так до самой пенсии пролетаем…» Пролетали, черт… Я тут недавно Славку Сытника в Киеве встретил, так он тоже ушел, сейчас на семейной фирме трудится. Нужно было столько учиться, чтобы потом торговать всякой ерундой…
– Сытника? – подполковник Дорош извлек из нагрудного кармана объемистый золотой портсигар и, раскрыв его положил на стол – внутри оказались три десятка желтоватых сигарет без фильтра, обвязанные тонкими красными ленточками. – С ним какая-то гадкая история приключилась… он тебе не рассказывал?
– Что ты имеешь в виду? – насторожился Леон и, вытащив на пробу сигаретку, встал, чтобы принести пепельницу.
– Ходили дурацкие слухи, будто бы у него на грузовике испытывали какой-то новый контур гравикомпенсатора.
– Он и сам предполагал нечто подобное, но точно ничего не знал. Говорил, что его главного инженера потом «спецура» драконила. Он-то в итоге на орбите Джупа гравитравму получил – и списали.
– Вот-вот, – вдруг помрачнев, кивнул Дорош.
– Что? – Леон поставил перед ним пластиковую пепельницу с эмблемой отеля и, наклонив голову, заглянул в глаза. – Ты что-то знаешь?
– Я знаю только то, что в последнее время основательно снизились требования к безопасности полетов, – приятель выдержал его взгляд и улыбнулся – одними губами, – как будто летать нам осталось, в общем-то, недолго.
– Интересные у тебя мысли…
– Не мысли, Леон – ощущения, что ли… государственные исследовательские программы замерли в некоей мертвой точке, и ни туда ни сюда. Все, конечно, болтают о частной космонавтике, и здесь вот, на этом, мать его, симпозиуме, трепа тоже хватит – но сам-то ты в это веришь?
Леон щелкнул зажигалкой и с удивлением услышал тонкое шипение – сигарета оказалась свернута не из бумаги, а из кукурузного листа.
– Уругвайские родичи презентовали, – с улыбкой комментировал Дорош. – Затянись как следует, тебе понравится.
– Там что, каннабис? – поразился Леон, ощутив в дыме сигареты незнакомые ему кисло-сладкие нотки.
– Нет, конечно, – засмеялся Дорош. – Это просто такой сорт. Стоит недешево, потому у нас не достать. Я хочу ящик заказать, благо жалование мне теперь вполне позволяет.
Макрицкий с интересом посмотрел на тлеющую в пальцах сигарету, глубоко затянулся и кивнул приятелю, указывая на бутылочку бренди, стоящую посреди стола.
– В частную космонавтику я не просто верю, – произнес Леон, глядя как Дорош аккуратно разливает по рюмочкам густо-коричневый напиток, – я вижу тенденции, отмахиваться от которых уже поздно. В последнее время очень многое переменилось, да ты и сам должен видеть все это.
– Я вижу, – с готовностью кивнул подполковник. – Но вот как юрист могу сказать тебе смело – проблем у нас появится – тьма. Ты, конечно, можешь назвать меня консерватором, и будешь при этом прав, но, знаешь, на сегодняшний день – лучше б оно все оставалось так как есть.
– Уже увы, – мотнул головой Леон, поднося к носу свою порцию, – нас подкосит энергетика. Невосполнимые ресурсы планеты мы уже почти сожрали, а восполняемых хватит лишь на очень скромное существование – то есть при условии резкого сокращения потребления.
– Не говорил бы ты этого, – сморщился Дорош и осторожно глотнул бренди. – Фу. Дрянь какая, в самом деле…
– Почему не говорил?
– Ну, я понимаю, что тебе можно, конечно. Вот другим… мой шеф, например, глубоко убежден в том, что правительственные структуры должны пойти на любые меры вплоть до силовых…
– Валерчик, да ты спятил. Как ты себе это представляешь?
Дорош поднял на него глаза и слабо улыбнулся.
– Например, введение монополии на ту самую энергетику.
– Да ты что! Это же вызовет такую бучу, что и подумать страшно.
– Да? А что ты скажешь, если перед этим в стране будет введено чрезвычайное положение?
– Еще глупее. Ты же юрист…
– Поверь, они вывернутся. Сошлются на европейскую нестабильность или еще на что-нибудь – общественное мнение уже и так достаточно подогрето… Никто и не пикнет.
«Лобов! – вдруг вспомнил Леон. – Действительно… Сейчас просто еще не осознали, а вот завтра-послезавтра начнется – в Марсель полетят комиссии, все сети будут забиты штатными правительственными «пророками», вещающими о близком конце света. Тогда, конечно, пищать будет поздно. А в Европе организуют то же самое – и все, приехали. Договор, возможно, действительно отложат надолго, но особой роли это уже не сыграет. Вот черт, а…»
– Ведь ты же должен понимать, что речь идет не просто о дестабилизации тех или иных рынков, которая неизбежно последует за рывком в реализации негосударственных программ, – спокойно продолжал Дорош. – Все гораздо хуже – в течении нескольких лет изменятся сами правила игры. И наиболее опасно то, что транснациональные корпорации потребуют изменения социальной политики, на которой держатся почти все сегодняшние надправительственные объединения. Да, я понимаю, что все эти «социальные пакеты», гарантируемые в большинстве государств, не только тормозят развитие экономики, а попросту душат ее – но эта система, при всей ее невыгодности, позволяет избегать потрясений… Пойми, Леон, мы все равно не сможем заставить работать тех, кто работать не привык. Поздно уже, ушел наш поезд.