Концерт для виолончели с оркестром
Шрифт:
– Мальчик мой, - погладила его по плечу мама.
– Дорогой мой, милый мой мальчик...
И больше ничего не сказала, потому что знала, как скрытен Алик, как молчалив, весь в отца. И, как отец, может преподнести сюрприз, дай Бог, чтобы не такой жестокий. "Кто же она такая?
– маялась Любовь Петровна, глядя на узкую полоску света, пробивавшуюся из-под двери комнаты сына.
– Кто так его мучит? Взглянуть бы, хоть одним глазком..."
– Да я ее сам не видел!
– обиженно воскликнул Кирилл, когда Любовь Петровна, набравшись храбрости, попыталась что-нибудь у него
– Музыкантша?
– ахнула Любовь Петровна.
– Только этого нам еще не хватало...
А когда увидела Рабигуль - высокую, тонкую, с черными гладкими волосами, стянутыми в "конский хвост", открывающими непроницаемое восточное лицо, когда Рабигуль протянула, знакомясь, руку с длинными пальцами, узким запястьем, совсем оробела. "Что он делает?
– подумала о сыне испуганно. Разве такими должны быть жены?" Потому что Алик познакомил мать не просто со своей девушкой, а с невестой. Он сделал предложение сразу, как только приехала из своего таинственного Талды-Кургана Рабигуль. Он не мог больше ждать, терпеть и страдать.
Она взглянула на него, опустила ресницы, и, трепеща от волнения, чуть не страха, Алик впервые обнял свою красавицу, прижал к себе и поцеловал эти гордые губы, слабо шевельнувшиеся ему в ответ.
6
"Расстались мы, но твой портрет я на груди моей храню. Как бледный призрак лучших лет, он душу радует мою..."
Рабигуль неслышно скользнула в темную комнату, тихо подошла к своей тумбочке, открыла дверцу, нащупала в глубине атласный алжирский платок, надела на голову, завязав тугим узлом под подбородком, взяла с вешалки плащ и выскользнула в коридор.
При слабом свете оставленной на ночь лампы надела плащ, спустилась к выходу. На ночь корпус теперь запирали на мудреный кодовый замок, но все этот код знали, и он не служил препятствием. С тихим щелчком дверь отворилась, и Рабигуль вышла в мокрый от ночного тумана сад.
Какая ночь... Какие звезды... Пахнет весной и надеждой. Она всегда теперь будет сюда приезжать, и всегда весной. Что там пророчил этот чудак доктор?
"Пока на Кавказе еще не страшно..." Почему же должно быть страшно? Наоборот! Такие великолепные пришли времена. И границы уже приоткрылись, и какие дерзновенные по радио звучат слова! И прекрасные книги лежат в магазинах и на возникших невесть откуда лотках. Все настолько стало свободней, и в выборе репертуара - тоже, А уж как все расцветет, когда спадут многолетние путы... Ведь как страдает, например, Петька, их общий друг, журналист, какие жуткие рассказывает истории про цензуру...
– Да врет он все, - раздражается Алик.
– Цену себе набивает: он бы то, он бы се, если бы не цензура. Ну вот ее, считай, что и нет, посмотрим, какие гениальные творения создаст твой Петька!
Рабигуль с безнадежной печалью смотрит на мужа.
Как он некрасив, когда злится, ревнует. А ревнует и злится всегда. Кто бы ни переступил порог их жилища, если этот "кто-то" мужчина, Алик весь подбирается, как перед прыжком, жесткие желваки ходят по скулам, сжимаются кулаки. Он почти все время молчит, он ведет себя почти неприлично, и Рабигуль старается за двоих:
Остальные не выдержали угрюмости Алика и сбежали. Как она-то еще выносит? Приходится выносить, потому что чувствует себя Рабигуль виноватой: ее любят, а она - нет. А ведь как старалась вначале! Изо всех сил скрывала, что неприятны и близость его, и прикосновения, учила Алика каждый вечер стирать носки, посыпать тальком ноги, покупала дорогие одеколоны, дезодоранты - очень уж чутко реагировала она на запахи. Да чего она только не делала, чтобы стал ей муж хотя бы менее неприятен! Не получилось. Не вышло. Так разве ее в том вина?
Прибегала Маша - вся в страстях и романах.
– Какая ты счастливая!
– слушала ее Рабигуль.
А однажды, когда Маша страдала - она постоянно то любила, то страдала и все рассказывала, как он ее обнимал, целовал ноги, а теперь...
– Рабигуль не выдержала.
– Ты б хоть подумала, кому это все говоришь, - горько сказала она, и огромные очи такими стали печальными, что Маша споткнулась на полуслове.
– А что? А.., что?
– растерянно повторяла она.
– Я такого не знаю, - призналась, помолчав, Рабигуль.
– У меня ничего такого не было никогда.
– Как - не было?
– не поняла Маша.
– Ты же десять лет замужем!
– Ну и что?
– обронила рассеянно Рабигуль, и Маше показалось, что подруга сейчас заплачет.
– Вот десять лет и терплю. Стараюсь подавлять отвращение. Иногда получается.
– Да ты что?
– ахнула Маша.
– Это же такое счастье! Почти как музыка.
– Как музыка?
– недоверчиво переспросила Рабигуль.
– А помнишь, как тебе ни до кого не было дела - только скрипка?
– Да, - улыбнулась, вспоминая, Маша.
– Мне она заменяла все; Хотя, если честно, так и заменять было нечего. Маленькой я была...
– А теперь?
– А теперь я бы не вынесла музыки без любви, не вынесла этого счастья, этого напряжения.
– Не понимаю...
– Где уж тебе понять, - призадумалась Маша и взглянула на подругу едва ли не с жалостью.
– А как ты снимаешь это давление?
– Давление?
– Ну да, ну да, - заторопилась Маша.
– Она ведь звучит везде: в голове, в душе, в сердце. И выплескивается не только когда берешь в руки скрипку, но и с любовью. На время как бы освобождаешься.
– Выходит, я не освобождаюсь, - совсем запечалилась Рабигуль.
– Может, я фригидная женщина?
– нерешительно предположила она.
– Ты-ы-ы?
– протянула недоверчиво Маша.
– Ну, не знаю... Так чувствовать музыку...
– Может, в музыку все и ушло?
– Должно быть наоборот, - покачала головой Маша.
– Знаешь, что я про все это думаю? Алька просто тебя боится. Влюблен до сих пор как безумный, вот и боится.
– Она подумала, помолчала.
– Или не тот мужчина тебе достался. Знаешь что? Попробуй с другим!