Концерт для виолончели с оркестром
Шрифт:
– Зачем меня сюда послали?
– переспросил Володя и коснулся губами закрытых век Рабигуль.
– Чтобы мы встретились. Разве неясно?
Рабигуль только вздохнула, теснее прижалась к теплому, родному плечу. О чем там поет Эолова арфа?
Отзывается струнами на дуновение ветра, шепот листвы, на их мысли и чувства.
– У тебя есть бумага?
– задыхаясь от волнения и отчаянной надежды, спросила Рабигуль.
Володя понял ее мгновенно.
– Блокнот, - быстро ответил он.
– И ручка. Только отодвинься, ради Бога, от края. А то я боюсь
– Не бойся.
– Вон же лавочка.
– Ах, ладно, - с досадой бросила Рабигуль, и видно было, что она уже не с ним, далеко от него, в какой-то другой Вселенной.
Выхватив у Володи блокнот и ручку каким-то новым, неизвестным ему хищным движением, вскочила - он едва успел ее поддержать, - не глядя на Володю, не видя его, вообще ничего перед собой и вокруг не видя, вывернулась из-под его руки, в несколько легких шагов очутилась у лавочки, села на краешек, и вот уже точки и линии - вверх, вниз, и двойные разбивки стали ложиться на чистые страницы блокнота. Володя тихонько сел в отдалении. Не говоря ни слова, искоса поглядывая на Рабигуль - новую, чужую, отстраненную от него, - почувствовал такую печаль, какой не испытывал давным-давно, со дня смерти матери, когда подростком еще ощутил каждой клеточкой тела, что не будет ее никогда - ни рук ее, ни ее голоса, что никогда не услышит он знакомых, привычных шагов, позвякивания посуды на кухне, ее добродушной ворчни по поводу рваных брюк и грязных рубашек...
– Она всегда любила зеленое, - тихо сказал отец.
– Говорила, это цвет жизни.
Гроб был обит зеленым и черным. Красивый был гроб.
"Да что это я?
– ужаснулся себе Володя.
– Как смею сравнивать? Это же творчество - мне ли не знать? Она ушла от меня лишь на время. Она вернется!" Но что-то внутри противилось этому превращению, замерло перед новой, чужой Рабигуль, которая сегодня утром так покорно и нежно лежала в его объятиях, и сейчас они пойдут к нему снова, и все у них повторится. Почему же так больно?..
Рабигуль склонилась над блокнотом ниже: на Кавказе темнеет быстро. Она уже не писала, а вслушивалась в себя, в то, что в ней зрело. Потом снова по блокноту заскользила ручка, и нервно, отрывисто ложились точки и линии. И что-то она, досадливо хмурясь, чертила, и Володя понял что: нотное поле для этих точек и черточек.
2
Домик Лермонтова напоминал "Тамань". Чистенький, ухоженный, маленький и уютный. Так Рабигуль и сказала.
– Почему "Тамань"?
– буркнул Володя.
– Там, сколько я помню, рыбачья хижина. Бедная, грязная...
– Он расстегнул ворот рубахи.
– Духотища какая...
– Почему "Тамань"?
– переспросила рассеянно Рабигуль.
– По настроению...
И улыбнулась загадочно. И взяла Володю за руку, и уже не выпускала ее из своих смуглых рук. Так они и ходили по крохотным зальцам, точно влюбленные школьники. Потом вышли из домика, сели на лавочку, и в сей же миг, как чертик из табакерки, перед ними возник господин Майер. Упитанный, с округлым уютным животиком, в шортах и пестрой майке, в своей неизменной тирольской шляпе
– О Господи, - вздохнул Володя.
– Да он за тобой просто охотится!
Рабигуль виновато моргнула.
– Он любознательный.
– Он влюбился, старый дурак, - стиснул зубы Володя.
Рабигуль хотела сказать, что не такой уж немец и старый, но вовремя спохватилась: не стоит сердить Володю, он и так почему-то сердится. От жары, что ли?
Жизнерадостный толстячок бесцеремонно плюхнулся рядом, отирая со лба обильный и крупный пот.
– О-о-о, колоссаль!
– заговорил он, не особенно заботясь о лексике, полагаясь в основном на собственную жестикуляцию и догадливость слушателей.
С возрастающим бешенством наблюдал Володя за тем, как чертов фриц то и дело касался руки Рабигуль, похлопывая себя по волосатым голым коленкам, хохотал во всю глотку, заглядывал Рабигуль в глаза.
– Все!
– встал Володя.
– Уже поздно. Мы уходим.
– Поздно?
– не понял немец.
– Что есть "поздно"?
– Ну-у-у, - смешалась Рабигуль, - он хочет сказать, что у нас дела.
Немец оглушительно расхохотался.
– Дела? Там, дома, дела, в Баварии... И в Москве... Здесь у всех релакс, отдых.
Он развел руки, как бы приглашая полюбоваться домиком, садом, синим небом, горами вдали...
– А у нас, русских, везде дела, - вызывающе заявил Володя.
– Да, да, я знаю, - радостно закивал в ответ немец.
– У вас все, как это, миш-маш...
– Он завертел руками, завинчивая невидимую крышку на банке.
– Вперемежку, - машинально подсказала Рабигуль.
– Как-как?
– залюбопытствовал немец, но Володя уже тащил Рабигуль от лавочки - вон из сада.
Он был так зол, так красен, взбешен, что Рабигуль засмеялась.
– Эй, - тронула она его за рукав, - ты чего?
– А чего он лезет?
– совсем по-мальчишески вспыхнул Володя.
– Пристал как банный лист...
– Так ведь наши комнаты рядом, - попыталась объяснить Рабигуль.
– Это не основание!
– снова вскипел Володя.
– Зачем он до тебя дотрагивается?
– Может, у него такая привычка?
– предположила Рабигуль.
– Козел!
Это недавно вошедшее в моду слово вырвалось у Володи совершенно случайно: ну какой в самом деле господин Майер козел? Такой толстый, розовощекий и добродушный. Логичнее было бы обозвать его поросенком...
Володя вдруг остановился и остановил Рабигуль.
Повернул ее лицом к себе и, никого не видя, кроме нее, ничего не видя перед собой, кроме огромных огорченных глаз, прижал к себе свою драгоценную женщину.
– Я тебя люблю, - беспомощно признался он.
– Так люблю, так...
Он искал и не находил слов - он, литератор, поэт, привыкший мыслить образами, чувства облекать в слова.
– Я - тоже.
Рабигуль, успокаивающе погладила Володю по голове - как маленького, как ребенка. И он всхлипнул, как ребенок, и крепче прижал Рабигуль к себе.