Концерт для виолончели с оркестром

Катасонова Елена Николаевна

Переоделась. Сунула ноги в туфли. Что значит - платье, а особенно туфли для женщины! Сиреневое так идет к черным ее волосам... Настроение немного улучшилось. "Теперь нужно подкраситься", - сказала себе Рабигуль. В самом деле, почему она решила, что нравится Володе всегда и в любом виде? Женщина никогда не должна так думать. Вот же тушь, карандаш...

Почему она их забросила? Ах да, из-за ванн, из-за разлетающегося во все стороны душа. Какие глупости! Другие женщины, куда бы ни шли, непременно подкрасятся, а она... Рабигуль взяла карандаш и принялась за дело. Слегка подвела брови, глаза, подмазала ресницы, коснулась пушистой кисточкой щек. Ну вот, теперь можно идти. Ах нет, еще рано: завтрак только еще

начался.

Рабигуль снова заходила по комнате. Чьи это шаги - там, в коридоре? Затаив дыхание, замерев на месте, прислушалась. Кто-то потоптался у двери или ей показалось?
– прошел дальше, вернулся.

Сейчас, вот сейчас он стукнет в дверь и войдет...

Резкий голос фрау Майер развеял иллюзии, призвав зарвавшегося супруга к порядку. Тот заоправдывался, заобъяснялся, Рабигуль уловила слово "компания" и улыбнулась сочувственно. Ах, какой он смешной, этот господин Майер! Хотел позвать Рабигуль к источнику - пусть составит всем им компанию, - но для фрау Майер юная Рабигуль - опасность, хотя ясно же, что ничего здесь не может быть! Но все равно: не позволит она, чтобы ее собственный муж любовался тоненькой, как лоза, смуглянкой - черноволосой и черноглазой, - не потерпит невыгодного для нее сравнения.

Рабигуль в сотый раз взглянула на часики. Все, пора. Нет-нет, еще духи! Прекрасное изобретение - спрей. Душистое облако окутало Рабигуль. Она взяла сумочку, еще раз придирчиво оглядела себя с головы до ног - "свет мой, зеркальце, скажи...". Зеркало подтвердило, что она хороша, придало такую необходимую ей сейчас уверенность, и Рабигуль, стараясь не торопиться, направилась в столовую.

Ей навстречу валом валили довольные, сытые отдыхающие. Веселые, в разноцветных платьях, расстегнутых пиджаках. Ни на кого не глядя, но замечая всех, Рабигуль толкнула тяжелую дверь столовой. За дальним столиком у окна никого не было. Никого - это значит Володи. Выходит, он ее не дождался и нарядный костюмчик надет совершенно зря? Кровь стыда прихлынула к щекам Рабигуль. Она прошла к своему столу, бросила на край сумочку, села, поковыряла вилкой остывший гуляш, налила из огромного алюминиевого чайника прохладного чаю, сжевала бутерброд с сыром, встала и пошла к выходу, смутно надеясь, что, может, он ждет на их лавочке. Но там сидели и ржали местные парни, нахально разглядывая заезжую публику. При виде Рабигуль разом смолкли, во взглядах мелькнуло что-то похожее на уважение: какая женщина! Но Рабигуль не заметила произведенного ею впечатления. Она уловила главное: среди сидевших нет Володи, он не ждет ее на их лавочке, значит, не мается, как она, не жалеет, как видно, о том, что случилось. "Но ведь этого не может быть!
– в отчаянии подумала Рабигуль.
– Так разве бывает, когда любовь? Пойти к нему? Нет, ни за что на свете!"

– Эй, подруга! Але, замечталась?
– Перед ней стояла Рита.
– Ты что, оглохла? Зову, зову... Тебе телеграмма.

– От кого?
– испугалась Рабигуль: "У мамы больное сердце!"

– Телеграмма от гиппопотама, - сострила Рита и добавила, гордясь собой:

– Я чужих телеграмм не читаю.

Рабигуль разорвала полоску, скреплявшую сложенный вдвое листок. "Срочно возвращайся, намечается длительная командировка", - писал Алик.

4

– Да вы у нас молодец! Впрочем, с кризами так иногда бывает. Если вовремя ухватить.

Молодой, очень в себе уверенный невропатолог освободил Володину руку, упаковал тонометр в коричневую коробочку, щелкнул замком.

– Что ж, коллега, - повернулся он к Серафиме Федоровне, молча стоявшей рядом, - укольчики пока оставим, а в остальном... Поздравляю!

– В столовую ходить можно?
– нетерпеливо спросил Володя. Это было для него сейчас самым главным.

– Можно, - бодро ответил невропатолог.
– И пройтись по аллеям...

Только медленно, не спеша: вдох - выдох, вдох - выдох, и вниз не спускаться - это уж само собой. И никаких ванн, натурально.

– Обошлось, - перевела дух Серафима Федоровна, и ее суровое лицо неожиданно осветилось мягкой, застенчивой, девичьей улыбкой.
– Выходит, хорошо, что супруга ваша оказалась не в Москве, а в Дубултах.

Еще бы! Только Сони ему здесь не хватало!

– Так я пойду на обед?
– еще не веря своему счастью, переспросил Володя.

– Да, да, конечно!
– подтвердила Серафима Федоровна.
– Сейчас позвоню на кухню. Только осторожнее, хорошо? В таких случаях не исключены рецидивы. Никакого спиртного, никаких...
– она неопределенно пошевелила пальцами, стараясь Подыскать подходящее слово, - никаких выкрутасов...

Что она хотела этим сказать? Все эти смутные, тяжелые дни Володя старался не думать о Рабигуль, не вспоминать о ней и не волноваться, чтобы скорее поправиться, но ничего из благого его намерения не получалось: она в нем просто жила. Он просыпался, и первая мысль была: "Рабигуль!" Ныряя в блаженное забытье после уколов, он видел гладкие черные волосы - то забранные в пучок под экзотический испанский гребень, то упавшие тяжелой волной на плечи, - видел обиженные родные глаза, чувствовал на себе ее легкое, юное тело, слышал горячий шепот, страстные слова на чужом языке слетали с любимых губ.

– Что, что ты сказала?

– Не спрашивай... Такие слова не должна говорить женщина...

Милая, милая... Он обидел ее. Стыдно и страшно вспомнить, как он ворчал там, в музее, а потом орал на нее после ночи любви. "Я тебе все объясню, родная моя... Мне уже было плохо: поднималось давление, что-то мешалось у меня в голове..." Володя закрыл глаза, собираясь с силами: они понадобятся ему сегодня, еще как понадобятся! "Как же зависим мы от нашего тела, как оно нас подводит..." Он спустил ослабевшие за время болезни ноги на коврик, опираясь на обе руки, встал, шагнул вперед. Ничего, неплохо.

Осмелев, прошелся по комнате, вышел на балкон, сел в шезлонг, с наслаждением подставил лицо солнцу.

За долгую неделю его болезни пышными стали деревья, жарким - солнце, а небо таким невозможно синим, что Володя зажмурился. "Почему ты ни разу не пришла ко мне?
– продолжал он свой бесконечный разговор с Рабигуль. Неужели ты ничего не знаешь? Ведь меня нет в столовой, у родника, нет нигде. А если знаешь, то как можешь такой быть жестокой?" Но он тут же оправдал Рабигуль: она ведь такая гордая, и он обидел ее, что-то такое сказал... невозможное. Но что - не помнит.

Володя вздохнул: надо еще прочитать Сонины письма - лежат на тумбочке. Раздражение вспыхнуло внезапно и ярко: "Договорились же не писать, так нет, неймется!" Он встал, опираясь на подлокотники, вернулся в комнату. На смену раздражению пришло беспокойство: а вдруг что-то случилось с Наташей?

Взял с тумбочки письма, вернулся на балкон, сел в кресло: из шезлонга тяжело подниматься. Ничего, конечно, ни с кем не случилось, но новости были, "Дубулты умирают, - писала Соня.
– Почти нет отдыхающих, особенно "дикарей". Латыши косятся на приезжих, как на врагов; в магазинах, кафе, на пляжах нас "в упор не видят". Местные русские в ужасе: отовсюду их вытесняют, выдавливают. Дочь нашей официантки поступала в училище - всего лишь в училище дошкольного воспитания! Здесь выросла, знает латышский язык, как русский, и стаж был - работает два года няней, - так все равно не приняли, хоть и сдала экзамен по языку. Настя прямо почернела от горя, а дочка озлобилась, тут же ушла из садика - заведующая чуть ли не на коленях перед ней стояла, умоляла поработать, пока найдут замену. Но у девочки шок, обида смертельная, лежит на диване лицом к стене и молчит. Да, выдавливают..."