Кондотьер
Шрифт:
Теперь настала очередь Ольги. Тирада Натали — не сказать, чтоб спонтанная, то есть, выданная не без умысла — произвела на нее весьма сильное впечатление. Особенно некоторые слова. Во всяком случае, упоминание слова «хер» заставило молодую женщину вздрогнуть и покраснеть.
— Ой! — пискнула она. — Я…
— Ляша! Ну, не будь «блондинкой»! Можно подумать, ты не знаешь, о чем речь, и этих слов никогда не слышала.
— Да, нет, — краснея, пролепетала Ольга. — Мы это как-то по-другому…
— И как, если не секрет?
— Вещь в себе…
— В смысле Ding an sich? — не поверила
— Мы не только в постели! — вскинулась Ольга, но смутилась от этого еще больше. — А «вещь в себе» — это когда не во мне… А когда во мне, это уже по другому назы…
— О, господи! Ляша! Угомонись! Проехали!
— Ваш чай, сударыня!
«Интересно, он слышал? Хотя шел бы он лесом! Мне-то что!»
Она кивнула половому и попробовала чай. Заварен он был на славу, и не только пах замечательно — буквально, благоухая жасмином — но и на вкус оказался безупречным.
— А этот твой Генрих, он кто?
— Ляша, — удивилась Натали, совсем уже собравшаяся уколоть вилочкой ромовую бабу, — что за вопросы? Это же ты его с детства знаешь, а не я!
— Я его совсем не знаю! Я его вчера вообще первый раз в жизни видела! — от переполнявших ее чувств Ольга забыла и про свой чай с молоком, и про пирожное безе.
— Но ты же сказала, что у вас дома хранится его портрет!
— Портрет есть, — согласилась Ольга. — У мамы в гардеробной. Так он кто?
— Полковник Шершнев.
— Полковник? Так он с папенькой служит? Или он в отставке?
— Господи, Ляша! Да, он не в нашей армии полковник! Ты что никогда не слышала про полковника Хорна?
— Хорн? — нахмурила лоб Ольга. — Этот тот, с которым папенька воевал в Хэйлунцзяне?
— Бои за Харбин? — попыталась вспомнить Натали. — Порт-артурское сидение? Да, пожалуй.
— Ничего себе! Откуда же, тогда, у маменьки его портрет?
— Ну, может быть, он был с твоей маменькой еще до твоего папеньки?
— Тридцать лет назад, что ли?
— Почему же тридцать? Тебе двадцать три. Прибавь еще год…
— Маргарите двадцать семь!
— Точно! — вспомнила Натали. — У тебя же старшая сестра есть!
— Вот именно!
— Подожди, подожди! Портрет маслом писан?
— Да, а что?
— Так он подписан, верно! — предположила Натали. — С обратной стороны!
Этот топтун надоел Генриху хуже горькой редьки. Унылый, монотонный — неимоверно раздражающий своим хамским поведением — хвост.
«Кто-то решил выяснить пределы моего терпения, а зря! — Генрих бросил мимолетный взгляд в зеркальную витрину, поправил шарф и вытер влагу, собравшуюся под носом. — Что за мерзость!»
Он прошел мимо собора, перешел проспект и вошел под застекленные своды Андреевского торгового двора. Народу здесь, учитывая дневное время и плохую погоду, было много, что радовало. Чем плотнее толпа, тем легче в ней раствориться. Особенно, если тебя подстраховывают. Курт чуть поддал плечом тюк с плетеными ковриками, который перетаскивал куда-то огромных размеров мужик. Лямочника повело, и, воспользовавшись моментом, Генрих скользнул вперед. А там уже Вальтер организовал за его спиной сутолоку, столкнув лоб в лоб двух теток, приценивающихся к валенкам с калошами, и никем не замеченный Генрих шагнул влево между тряпичными рядами, следуя за уходившим «в правильном направлении» Рихардом. Ну, а Людвиг, как и следовало ожидать, объявился только тогда, когда никто их встречи увидеть не мог. Зашли за колонну позади грибных рядов, закурили, посмотрели один другому в глаза.
— Топтуну ломать ноги будем? — спросил Людвиг.
— Обязательно, но прежде выясните, кто, откуда, кем послан.
— Обижаете, командир! — усмехнулся Людвиг. — Так и так допросили бы.
— У меня важная встреча в три часа на набережной реки Мойки 48. Нужна машина и прикрытие.
— Через двадцать минут в Бугском переулке. Серый «Тавриец» с грязными номерами. Парень за рулем помнит ваши китайские позывные. Он там, в роте связи служил. Кличка Пауль.
— Хорошо бы, заодно саквояжик мой получить. Это возможно?
— Вы же знаете, командир, для нас нет ничего невозможного! Саквояж в машине Рихарда. Переместим. Еще что-то?
— Да, нет, все, пожалуй, — выдохнул Генрих вместе с табачным дымом. — Рассказывай, не томи!
— Ну, что сказать, командир! Знатную вы себе подружку надыбали. По-хорошему завидую, но, как говорится, все лучшее вышестоящим начальникам.
— Что, так крута?
— Аж, завидки берут! Честное фельдфебельское! Человек один из штаба боевой организации эсеров Наталью Викторовну вашу по фотографии опознал. Он ее знает, как Дарью Конецкую и как Татьяну Жлобину, но дело не в этом. Кличка Бес, девять успешных покушений… Ломов, Карпухин, графиня Половцева, Акимов… Семь эксов. Хазарский промышленный, Донской крестьянский, Кредитный, Георгиевский… И это только то, про что этот «товарищ» знает наверняка. Хладнокровна, умна, соображает быстро, действует стремительно, стреляет метко. Ходят слухи, что излишне жестока, но это ничем не подтверждено. Есть мнение, что из образованных, и чуть ли не княжна или еще кто. Но и это тоже чек без покрытия. О ней мало кто знает что-нибудь наверняка. Скрытная дамочка и конспирирует так, что мало не покажется. Это все.
— Ведете ее?
— Обязательно, но на длинном поводке. Раз опытная, значит топтунов мигом срисует.
— Это да, — кивнул Генрих. — Увидимся завтра. Связь по обычной схеме. Бывай!
— Ну, ты только никому не рассказывай, хорошо?
Но Натали было не до комментариев. С портрета, выдержанного в коричневых тонах, словно бы сквозь тонкую золотистую дымку на нее смотрел Генрих. Его глаза, его улыбка. Высокий лоб, знакомый прищур. Молод, победителен, полон невероятной энергии и харизмы, одет…
«Бриллиантовые запонки стоимостью в целое состояние… И кто бы это мог быть?»
Она перевернула картину. Как и следовало ожидать, подпись оказалась в правом нижнем углу. З. Серебрякова, седьмое сентября 1938 года…
«Двадцать семь лет тому назад. Марго уже родилась, значит, мать Ольги была замужем. Внебрачная связь? Любовник, портрет которого пишет Зинаида Серебрякова… Генрих Шершнев? Генрих Николаевич или Генрих Романович?»
— Ну, что ты, Ляша! Никому. Честное слово! А как, кстати, зовут твою маму?