Кондотьер
Шрифт:
— Мою маму, Тата, зовут Ларисой, девичья фамилия Ланская. Еще вопросы?
Ей бы обратить внимание на интонацию, на понизившийся тембр голоса, на синтаксис, наконец, но куда там! Слишком сильные впечатления, слишком много дури в тупой голове. А удар оказался резким и сильным и нанесен был правильно, то есть, квалифицированно и точно. В солнечное сплетение. Но главное — неожиданно.
От мгновенной боли выбило дыхание, и перед глазами поплыли кровавые круги.
— Еще добавить или хватит пока? — Голос Ольги звучал незнакомо, долетал издалека. —
«Мне же не ответить! Сука! Я же дышать не могу!»
Пока пыталась продохнуть, получила еще пару ударов по ребрам и между ног. Не смертельно, да и боль несопоставима с тем, что испытываешь, получив в «подвздох», но Ольга отработала по ней, как по груше и, судя по виду, едва не кончила от удовлетворения.
— Хорошо тебе, милая? — ну, чистый ангел, а не вдовица. — Тепло, уютно?
— Б… лядь п…
— Подзаборная? — милая улыбка дриады, ясный взгляд, солнечное сияние в волосах.
— Ох!
— Поговорим или начнем с ноготков?
— Т…ы в св…
— В своем ли я уме, Тата? — очаровательная особа, нимфа или вила, нежна, добра безмерно, но пуглива и наивна. — В своем. И не надо изображать святую невинность! Я знаю, Тата, про тебя такое, что легко могу упаковать в крепость или на каторгу. Пожизненно. Ты меня понимаешь, Бес? В твоем досье девятнадцать эпизодов… Пожалуй, и под повешенье подвести — без проблем.
— Сука!
— Капитан-лейтенант Станиславская, но чести, извини, не имею: отдала Дмитрию-покойнику на брачном ложе. Подробности рассказать, ну, типа, куда он, и что я? Нет? Сама знаешь? Вот и ладно. Говорить можешь?
— Да, пошла ты!
— Можешь, — в голосе удовлетворение, в глазах — смех. — Хочешь подраться?
— А вдруг захочу? — говорить было тяжело и больно, но и пасовать не хотелось.
— Что такое «китайская рука», знаешь?
— Допустим.
— Дзесинмон, черный пояс. Хочешь попробовать? — но вопрос такой возможности не подразумевал.
— Не хочу.
— И правильно, — кивок, улыбка. — Сядь, кукла! Слушай! Не перебивай. Пока… пока я не сломала тебе пару костей, ты можешь выйти отсюда целой и свободной. Потом, только боль, Шлиссельбург и виселица. Но не сразу. Будь уверена, я получу тебя в свою собственность на столько, на сколько захочу. Подробности объяснять?
— Чего ты добиваешься?
— Правды, как ни странно. Помнишь у латинян? Правда и ничего кроме правды. Хорошо сказано. Лаконично и по существу. Кто такой Генрих?
— Ты же знаешь, полковник Шершнев.
— А это что? — кивок на портрет.
— Ты же видела, я сама об этом портрете ничего не знала! Ни вчера, ни сегодня.
— Допустим. Второй вопрос, зачем он здесь?
«Ну, вот мы и дома! Не надо было мне с ним идти! Ох, не надо было!»
Вход со двора оказался вполне цивилизованным. Не черная лестница, одним словом. Вернее, черная-то черная, но только по происхождению, а по нынешнему статусу давно уже обычная — для клиентов, не желающих мелькать перед фасадом. У каждого ведь своя история, и не
Генрих поднялся по лестнице, осмотрел не без любопытства тяжелую дубовую дверь с бронзовой пластинкой — «Частный поверенный, доктор права Поливанов В.Г.» — и нажал на кнопку звонка. Ни во дворе, ни на лестнице никого не оказалось: ни охраны, ни самого ничтожного наблюдателя. Оставалось гадать: или у них здесь все по высшему разряду устроено, с телекамерами и группами огневой поддержки, спрятанными за темными окнами чужих квартир, или, и в самом деле, предполагается приватная встреча на нейтральной территории. Могло случиться и так, особенно если игра только начинается, и главные действующие лица не решили пока, когда и как им выходить из тени.
Дверь открыл сам Иван. Показался в проеме, медведеподобный, сутулящий широкие покатые плечи, иронично-дружественный.
— Ага! Это ты, стало быть! Ну, здравствуй, Генрих! Обнимемся?
— А без этого никак нельзя? — вопросом на вопрос ответил Генрих. — Здравствуй, Иван!
— Входи.
— За тобой.
— А дверь закрыть? — усмехнулся Иван.
— У тебя замок с собачкой, — улыбнулся в ответ Генрих, — сам захлопнется.
— Умный ты, Генрих, и при оружии. И вообще чужой стал, неискренний…
— Тебе напомнить, где я свою искренность оставил?
— Мне жаль.
— Мне тоже.
Между тем, они прошли через просторную приемную, но в кабинет частного поверенного входить не стали, хотя контора была абсолютно пуста — ни одного свидетеля — а вышли через боковую дверь в коридор и прошли по нему до глухого закутка, где располагался небольшой конференц-зал. Просторная комната с плотно занавешенными окнами, длинный матовой полировки стол, обставленный стульями с высокими спинками, буфетная стойка в углу.
— Кофе, чай? Немного коньяку?
— Спасибо, я возьму сам, — Генрих уверенно прошел к стойке и стал изучать этикетки.
— Ну, я тебя обслуживать и не собирался, — Иван тоже подошел к буфету, двумя пальцами «выдернул из строя» высокую узкую бутылку с блеклой этикеткой, взвесил на ладони. — Вкус у Поливанова дерьмовый, честно сказать. Парвеню. Но вот этот, вроде бы, неплох. Сорок седьмой год, как полагаешь?
— Плесни, узнаем, — пожал плечами Генрих.
— Тебя позвал Варламов. Что предложил?
— Скажи, Иван, ты все еще играешь на виолончели? Выступаешь?
— Играю. Хочешь послушать?
— Не сегодня, — Генрих взял со стойки бокал, чуть взболтнул, понюхал. — Так ты выступаешь?
— Только в частных домах. Не люблю, знаешь ли, публичности.
— Тогда и начинать не стоит, — Генрих отпил немного. Вкус ему понравился, но сказать определенно, хорош ли коньяк, он не мог. Когда-то умел, но все позабыл. Время и обстоятельства не способствовали.
— Я готов изменить жизненные принципы, — Иван тоже выпил и находился теперь в некоторой задумчивости. Словно бы оценивал свои ощущения. — Так зачем ты понадобился Лаговскому?