Кондотьер
Шрифт:
— Да, — она смотрела на коробочку с обычным женским любопытством, и Генрих был этому несказанно рад. Не все же волками друг на друга глядеть!
— Что ж, — он открыл коробочку и протянул ее Наталье, — это, конечно, не обручальное кольцо, но зато подарок. Мой. Тебе. На удачу.
— Какое старое… — Наталья взяла коробочку и поднесла к глазам. — Странное, маленькое…
— Как раз в мочку уха продеть, — улыбнулся Генрих. Он был доволен.
— Что это такое? — она взяла разомкнутое колечко — ювелир лишь слегка обработал концы довольной толстой проволоки тусклого золота — и поднесла к уху. Как
— Ты не поверишь! — еще шире улыбнулся Генрих. — Это кольцо я вытащил из кольчуги Миндовга. Его парадная броня хранится в Ольгердовом кроме. Она серебряная, но в ней есть несколько вплетенных в рисунок золотых колец…
— Когда ты успел? — Наталья смотрела на Генриха и трогала пальцами мочку уха. — И как посмел испортить историческую реликвию?
— Отвечаю по пунктам, — усмехнулся Генрих и почувствовал, как оставляет его напряжение. — Первое. Успел вчера. Второе — не испортил. Кольчуга и так вся в дырках. А у тебя будет единственная в своем роде серьга. Миндовг был на редкость удачливым сукиным сыном, и стал первым королем Литвы. Не может быть, чтобы эта серьга не принесла тебе удачи!
Коронация — живописное действо. Даже такая поспешная, как та, что совершалась этим холодным вечером в Вознесенском соборе Новогрудка. В старое время люди были не менее охочи до зрелищ, чем в новые времена, но скромнее в возможностях, беднее. Ресурсов нынешних у них не было. Зато в избытке имелись изобретательность и воображение. В результате, предки нагрезили такой впечатляющий обряд, такую церемонию, что временами Натали забывала, что ей холодно, и о том, что может ждать ее на паперти собора, не помнила тоже. Она как бы отстранилась, и смотрела на коронацию со стороны. На всех и каждого, и на себя тоже.
«И шествуют призраки с пеньем,
Иному молясь бытию…
И, тайным объятый волненьем,
Средь них я себя узнаю…»
Ну, где-то так и получилось. Песнопения под высокими сводами собора, золотистая дымка и лиловые пятна сумрака, смесь странных запахов, как в какой-нибудь лаборатории бомбистов, мерцание множества свечей… Уже в паре шагов от Натали люди превращались в призраки, голоса — в далекий гул. Действо коронации захватило ее, растворило в себе, подавив на время волю и страсть, и, словно, закружившая в водовороте приливная волна, выбросила почти бездыханной, в полуобморочном помрачении на паперть, будто на незнакомый враждебный берег.
Порыв холодного ветра ударил в лицо, и Натали распахнула глаза в яркое электрическое сияние, заливавшее площадь.
«Господи, что я наделала!» — перед глазами слепящая мгла, за которой прячется смерть, а в душе — отчаяние без покаяния и понимание без прощения.
— Генрих! — собственный голос показался ей чужим, ломким и хриплым, слабым, далеким, никаким. — Я…
— Тебе нехорошо? — встревожился Генрих. Он стоял справа от нее, и Натали почувствовала его движение, но было поздно…
— Я… — еще раз попыталась она.
«Я заигралась, Генрих! Я…»
Натали не услышала выстрела, да это было и невозможно. Она его почувствовала.
Выстрел.
Еще один. И еще.
Три выстрела, один за другим в высоком темпе, как могут стрелять только
Натали все еще стояла на паперти, целая и невредимая. И Генрих смотрел на нее, озабоченно хмуря брови.
— Я…
И в этот момент раздался крик.
— Император! — кричал мужчина. — Господи! Император убит!
Эпилог. Фламенко
Садились в снегопад. Рискованно, конечно, но не сидеть же сиднем в Нижнем Новгороде! Генрих решил, не стоит. Спросил пилота прямо:
— Дмитрий Евсеевич, как смотришь, долетим или гробанемся?
— Зависит… — пыхнул трубочкой-носогрейкой полковник Горевой. — Но, если не терпится, полетели. Меня в Новогрудке молодуха ждет, так что…
— Меня тоже, — решил Генрих. — Вылетаем!
Взлетали при ясной погоде. В Приитилье третий день кряду стояла «сухая, но холодная весна». Накануне только дождик прошел, но и тот выглядел несерьезно, как загулявшая гимназистка. А вот в Новогрудке все оказалось из рук вон плохо. Снег, ветер, и видимость, упавшая до минимума. Так что садились по приборам и при включенных аэродромных прожекторах. Машину трясло, как в лихорадке, и единственное, что видел Генрих за иллюминаторами — сплошной хаос из черных и белых искр.
«Абстракционизм, вашу мать!» — подумал он в гневе, но гнев, как известно, плохой советчик.
«И ведь не в первый раз…» — вздохнул он мысленно, успев притормозить буквально в последний момент едва не рванувшие, ко всем чертям, нервы.
Следовало признать, с тех пор, как в его внутреннем пространстве обосновалась баронесса Цеге фон Мантейфель, Генрих впадал в гнев чаще, чем хотелось, и с большей легкостью, чем он мог себе позволить.
Между тем все закончилось довольно быстро и без драматических последствий. Глиссада с перегрузками и вибрацией, тугой удар шасси о бетон, стремительная, но быстро сходящая на нет пробежка. А потом самолет дернулся в последний раз и застыл на месте. Сержант ВВС распахнул люк, и Генрих вышел на трап. Порыв ветра бросил в лицо горсть сухого снега. С силой, с чувством, словно оплеуху влепил.
«Чертовски своевременно! — признал Генрих. — Пощечины имеют свойство отрезвлять даже самые горячие головы, а уж как истерику снимают…»
Возможно, бог услышал Генриха, его «отрезвило» едва ли не с дюжину раз, пока добирался до огромного черного как ночь «Боярина» — нового автомобиля представительского класса заводов Кокарева и Ершова — подкатившего прямо к трапу.
— Какие новости? — Генрих принял из рук Людвига стопку водки и стакан в подстаканнике. Свежезаваренный чай источал тепло, над ним поднимался ароматный пар. Генрих вдохнул запахи далеких гор и откинулся на чуть поскрипывающую кожаную спинку.
— Император возвращается из Петрограда сегодня ночью, — доложил Людвиг, он хорошо представлял себе, что именно интересует «командира», как и то, о чем Генрих не мог узнать во время перелета по радио. — Предполагалось, лететь самолетом, но погода не позволяет. Поэтому едут поездом.
«Лететь самолетом, — повторил Генрих мысленно. — Ну, надо же! А на чем еще предлагается летать? На метлах или воздушном шаре?»
Он выпил водку и, поставив стакан на полку сбоку от своего места, закурил.