Конец главы
Шрифт:
Джин развернула пакет и показала старомодную, но очень красивую изумрудную подвеску.
– О!
– Да, недурна!
– согласилась Джин.
– Можешь смело запрашивать лишнее. Пятьсот дадут обязательно. Изумруды в цене.
– Почему ты не заложишь ее сама до отъезда?
Джин покачала головой:
– Нет, это может возбудить подозрения. На тебя никто не обратит внимания, Динни; ты не собираешься нарушать закон. Мы, возможно, нарушим, но не собираемся попадаться.
– Ты не можешь рассказать мне все?
– спросила Динни.
– Нельзя и не нужно. Мы сами пока ничего толком не знаем. Но будь спокойна, - Хьюберта мы увезти не дадим. Значит, сделаешь?
Она снова завернула подвеску в бумагу.
Динни взяла пакет и опустила за вырез платья, - она
– Джин, обещай ничего не предпринимать, пока остается хоть малейшая надежда.
Джин кивнула:
– Обещаю, до последней крайности - ничего. Иначе и быть не может.
Динни схватила ее за руку:
– Джин, во всем виновата только я. Это я вас свела.
– Дорогая моя, не сделай ты этого, я бы тебе никогда не простила. Я влюблена.
– Но это же так ужасно для тебя!
Джин уставилась куда-то в пустоту, и Динни показалось, что из-за угла вот-вот выйдет тигренок.
– Нет! Мне приятно думать, что я вытащу его из этой истории. У меня никогда еще не было столько энергии.
– Ален многим рискует?
– Если сработаем чисто, нет. У нас несколько планов в зависимости от обстановки.
Динни вздохнула:
– Дай бог, чтобы ни один не понадобился.
– Надеюсь на это. Но нельзя же полагаться на судьбу, когда имеешь дело с таким "поборником законности", как Уолтер.
– До свидания, Джин, и желаю успеха.
Они расцеловались, и Динни вышла на улицу с изумрудной подвеской, свинцовым грузом лежавшей у нее на сердце. Моросило, и девушка вернулась на Маунт-стрит в такси. Ее отец и сэр Лоренс приехали как раз перед ней. Нового почти ничего. Хьюберт, видимо, не хочет, чтобы его опять взяли на поруки. "Работа Джин!" - подумала Динни. Министр внутренних дел отбыл в Шотландию и проведет там недели две до начала парламентской сессии. До его возвращения приказ отдан не будет. По мнению сведущих людей, у Черрелов еще три недели, чтобы все поставить на ноги. Да, но "доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота не прейдет из закона". Кроме того, разве такая уж чепуха все эти "связи", "влияние", "ходы" и "умение устраиваться", о которых теперь столько говорят? Неужели нет какого-нибудь чудодейственного, хотя пока еще не найденного, средства?
Отец, подавленный, поцеловал Динни и отправился спать. Девушка осталась вдвоем с сэром Лоренсом. Даже он был невесел.
– Не осталось в нас с тобой больше шипучки, - сказал баронет.
Иногда мне кажется, Динни, что мы слишком много носимся с Законом.
Эта придуманная на скорую руку система настолько же точна в определении наказания за проступок, насколько точен диагноз врача, который видит больного в первый раз; тем не менее по каким-то таинственным причинам мы приписываем ей святость Грааля и видим в каждой ее букве глагол господень. Дело Хьюберта - на редкость удачный для министра внутренних дел случай проявить свою гуманность. Но я не верю, что он это сделает, Динни. Бобби Феррар тоже не верит. На наше несчастье, один не в меру ретивый идиот недавно обозвал Уолтера "воплощенной неподкупностью". По словам Бобби, это не только не вызвало у того тошноту, но, наоборот, ударило ему в голову, и с тех пор он не отменил ни одного приговора. Я уже думал, не написать ли мне в "Тайме", объявив во всеуслышание: "В некоторых вопросах эта поза неумолимой неподкупности опаснее для правосудия, чем чикагские нравы". Чикагцам следовало бы переманить Уолтера к себе. Он, по-моему, уже побывал там. Что может быть страшнее для человека, чем перестать быть человечным?
– Он женат?
– Теперь даже не женат, - ответил сэр Лоренс.
– Бывают люди, которые бесчеловечны от рождения.
– Такие лучше: по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело, и, отправляясь к ним, не забываешь прихватить с собой кочергу. Нет, самое вредное - это чурбан, которому вскружили голову. Кстати, я сказал моему молодому человеку, что ты согласна позировать для миниатюры.
– Что вы, дядя! Я просто не в состоянии позировать сейчас, когда все мои мысли заняты Хьюбертом.
– О, разумеется, не сейчас: Но обстоятельства должны рано или поздно измениться.
Он проницательно посмотрел на племянницу:
– Между прочим, Динни, что думает юная Джин?
Динни подняла на дядю невозмутимо ясные глаза:
– При чем здесь Джин?
– Мне кажется, она не из тех, кто даст наступить себе на горло.
– Это верно, но что она, бедняжка, может поделать?
– Странно, очень странно, - процедил сэр Лоренс, приподняв брови. "Женщины невинные и милые, да, да, - это херувимчики бескрылые, да, да", - как распевал Панч, когда ты еще не появилась на свет, Динни. Он будет распевать то же самое и после твоей смерти, только вот крылышки у него поотрастут.
Динни, по-прежнему глядя на него невинными глазами, подумала: "Дядя Лоренс прямо волшебник!" - и вскоре отправилась спать.
Но до сна ли тут, когда у тебя сердце переворачивается! И сколько еще других, у которых так же переворачивается сердце, лежит без сна, приникнув к подушке! Девушке казалось, что все огромное, неподвластное разуму людское горе затопляет ее комнату. В таких случаях человек с талантом вскакивает и пишет стихи об Азраиле или о чем-нибудь в том же роде. Но увы! Это не для нее. Ей остается одно: лежать и мучиться - мучиться, тревожиться и злиться. Она до сих пор не забыла, что пережила в тринадцать лет, когда Хьюберт, которому еще не было восемнадцати, ушел на войну. Тогда было ужасно, но теперь еще хуже. Странно - почему? Тогда его могли каждую минуту убить, теперь он, может быть, в большей безопасности, чем те, кто на свободе. Его будут заботливо охранять, даже отправляя на край света, чтобы предать суду в чужой стране, где судьи - люди чужой крови. Ничто не угрожает ему в ближайшие месяцы. Почему же это кажется ей страшнее, чем все опасности, через которые он прошел, с тех пор как стал солдатом, страшнее, чем бесконечные жуткие дни экспедиции Халлорсена? Почему? Не потому ли, что былым опасностям и трудностям он подвергался по доброй воле, тогда как нынешняя беда ему навязана? Его держали под стражей, лишив двух величайших для человека благ - свободы и права на личную жизнь, которых объединенные в общество люди добивались в течение тысячелетий; благ, необходимых каждому и в особенности тем, кто, подобно ее родным, приучен подчиняться лишь одному кнуту - собственной совести. И Динни лежала в постели с таким ощущением, словно это она лежит в тюремной камере, вглядываясь в будущее, тоскуя по Джин и с ненавистью чувствуя, как в душе нарастает болезненное, бессильное и горькое отчаяние. Что, господи, что же он сделал такого, чего не сделал бы на его месте любой, в ком есть мужество и сердце?
Неясный шум большого города, доносившийся с Парк Лейн, как бы оттенял бунтующую тоску девушки. Ее охватило такое беспокойство, что она вскочила с постели, набросила халат и стала бесшумно расхаживать по комнате, пока ее не пробрал озноб: окно было открыто, несмотря на конец октября. Наверно, в браке все-таки есть что-то хорошее: грудь, к которой можно прижаться, если хочется выплакаться; ухо, в которое можно излить жалобу; губы, которые могут бормотать слова сочувствия. Но Одиночество - это еще не самое скверное в дни испытаний; самое скверное - сидеть сложа руки. Динни завидовала отцу и сэру Лоренсу: они, по крайней мере, могли "нанять такси и ездить хлопотать"; еще больше она завидовала Джин и Алену. Пусть замышляют что им угодно, - это лучше, чем не делать ничего, как она сама! Динни достала изумрудную подвеску и посмотрела на нее: на худой конец завтра будет чем заняться. Девушка уже представляла себе, как с подвеской в руках она выжимает кругленькую сумму из какого-нибудь твердолобого типа, склонного давать деньги взаймы.
Засунув подвеску под подушку, словно близость драгоценности избавляла от сознания бессилия, Динни наконец уснула.
Она поднялась рано: ей пришло в голову, что можно успеть заложить подвеску, достать деньги и передать их Джин еще до ее отъезда. Девушка решила посоветоваться с дворецким Блором. В конце концов, она знает его с пяти лег. Это - не человек, а нечто незыблемое. В детстве она поверяла ему свои горести, и он никогда ее не выдавал.
Поэтому она подошла к нему, как только он появился, неся кофейницу ее тетки, сделанную по особому заказу.