Конец хазы
Шрифт:
– Может быть, за мной следят?
– Может быть, кто-нибудь идет за мной - (он обернулся) - а сейчас спрятался вот там, вот в той подворотне?
– Вот уж никак бы я не поверила, - сказала Сушка, - что есть такой человек, который не знает, что такое типошник.
– Да ты мне скажи, что это такое?
Сушка замедлила шаги и притянула его поближе.
– Это мой... зуктер.
– Ну, понимаешь?
– Зуктер? Зуктер так зуктер, шут с ним. А хороший он у тебя?
– У меня?
Сушка остановилась
– У меня, брат, зуктер - прямо знаменитый человек. Его весь Петроград знает.
– А как его зовут?
Завижжал замок, и заспанный дворник впустил их во двор.
– Сюда, сюда, - говорила Сушка, таща его за рукав.
Они поднялись по лестнице, и Кайнулайнен впустила их в кухню.
Сергей поднес руку к лицу; ему вдруг невыносимо, до дрожи захотелось спать. Он зевнул с содраганьем и спросил почти про себя, с усилием разнимая слипшиеся глаза:
– Чем же он знаменит, твой зуктер?
– Эка дался тебе мой зуктер! Он.... ну.... ну, мебельщик.
Они были уже в комнате, когда Сергей услышал это слово, сказанное минуту тому назад.
Он вскинул брови, и тут же перед ним возникли кудрявые гардины, жестяные тарелочки, одесская мама и голос человека, курившего трубку:
– М-да. Торгуем... Мебельщики.
Он схватил Сушку за руки.
– Как? Что ты говоришь? Мебельщик?
Сушка, наконец, рассердилась на него.
– А тебе что за дело?
– спросила она, вырывая руки и глядя на него сердито, - ты что, подрядился, что ли, допрашивать? Лягавый ты, что ли?
Сергей опомнился.
– Послушай, Сушка... Я хотел показать тебе письмо.
Он расстегнул пиджак, вытащил письмо, найденное им на мертвом Фролове, и, перегнув пополам, показал Сушке печать церкви Гавриила архангела.
Сушка нахмурила брови, вытащила изо рта папироску, немного побледнела и сказала, приглядевшись к печати и забрасывая ногу на ногу.
– Ну, а чем ты мне докажешь, что ты не лягавый?
Сергей посмотрел на нее с отчаяньем. Он сел на кровать и опустил голову на руки.
– Ну, слушай, я тебе расскажу... чорт с ним, все равно, только бы отыскать ее...
Сушка вскочила, принесла разбитое блюдечко вместо пепельницы, сунула в него окурок, закурила новую папироску и приготовилась слушать.
Сергей сразу начал говорить, говорить, говорить безостановочно, - шагая по комнате.
Он говорил как будто читая по книге, забывая о том, что Сушка и не знает вовсе того, о чем он ей говорил, ходил из угла в угол, останавливаясь, чтобы взмахнуть рукой, и снова начиная ходить.
– Не в том дело, не в том дело, что прислала письмо, - ну, что же, я и правда когда-то просил известить, сказать! Не в том дело, что ушла к другому, все равно к кому, даже к нему, к Фролову, к налетчику, как я это неделю тому узнал, а то, что он ее
– Лягавый! Лягавый! Да какой же я лягавый, когда мне самому скрываться надо; я - арестант, политический арестант, меня может быть по всей России ищут, - ну, не убьют, конечно, но ведь ищут, чтобы арестовать! И арестуют в ту же минуту...
Он остановился и поглядел куда-то поверх лица Сушки на стену, как будто там, на серой исцарапанной стене, находилось то самое, - человек, предмет или даже слово, которое было ему нужнее всего в эту минуту.
– Подожди, как ты назвал, Фролов, что ли?
– Ну да, Фролов, налетчик, понимаешь, нашел у него в записной книжке (и в книжке тоже есть, - видно, наверное, несомненно, что он - налетчик), нашел три письма, одно от нее, другое через Фролова какому-то человеку, письмо с шантажом. Вот оно, это самое, что я показывал, - с печатью. Ну, может быть, не налетчик, все равно, вор, грабитель. Или убийца? Наверное, наверное убийца.
Он остановился и взмахнул рукой, как бы отбросив Сушке в лицо последнюю, фразу.
– Чем же, чорт возьми, я докажу тебе, что я не лягавый? Ах да, хорошо, я покажу письма!
Он принялся рыться в боковом кармане своего пиджака, выбросил на стол груду каких-то затрепанных бумажек, нашел письмо Екатерины Ивановны, то самое, которое он получил от нее в тюрьме, и положил его перед Сушкой.
Сушка развернула письмо, но не стала читать, а продолжала слушать.
– Что же мне было делать?
– говорил Сергей, безостановочно шагая по комнате, - должен был приехать, непременно должен. Просила не беспокоиться, поберечь себя, не винить... Кого не винить? Ее? Я ее ни в чем винить не буду, только бы найти, чтобы сказать, объяснить, да нет, хоть ничего не сказать, а только увидеть, узнать, что она жива.
Сушка все еще не читала письма, облокотилась на стол и задумалась, потирая рукою лоб, собранный в мелкие морщины.
– Я знаю, что продал, именно продал, - снова заговорил Сергей, - потому что нашел у нее письмо, понимаешь, подняла какая-то старуха у дверей, в коридоре; в нем он, Фролов, два раза упоминается и должен был сообщить адрес. Он должен сообщить адрес! Это не спроста, что именно он. Почему же в письме не указан адрес? Вот, прочти, кем подписано, посмотри фамилию, не знаешь?
Сергей сел, снова вскочил и начал оттягивать ворот рубахи, который вдруг почему-то показался ему невероятно узким.
– Послушай, фартицер, - да подбодрись, не склевывайся, найдется, - заметил ты того, что встретился с тобой у Прянова в подъезде? Я видела, что ты встретился с ним, когда я перебегала улицу. Вот он и есть мой типошник. Он из той хевры, от которой письмо, то, с печатью, понимаешь? Это одна хевра, одна, понимаешь? Да я тебе сейчас ничего говорить не буду... Я все узнаю, что нужно.