Конец республики
Шрифт:
— Царица? Она купается…
Схватив Хармион за руки и увлекая ее за статую Гермафродита, Антоний шепнул:
— Она предала меня… Пелузий сдался…
— Прости, царь и владыка, я ничего не знаю, — солгала Хармион, не отнимая рук и не спуская блестящих глаз с Антония. — Царица скоро выйдет…
— Будь она проклята, изменница!..
— Царь, ты, наверно, ошибаешься…
— Нет, нет! Легионы, на которые я надеялся… Но ты, Хармион, первая советница царицы, неужели ты ничего не слыхала, ничего не знаешь?..
Сердце Хармион сильно билось. Могла ли она предать госпожу и царицу? Нет, она ничего не скажет. Пусть Клеопатра объясняется с Антонием, как знает, А она, Хармион, лишь верная служанка царицы.
— Увы, господин мой, я ничего не знаю. Разве царица отдает мне отчет в своих действиях?
Переписка Клеопатры с Октавианом возмущала девушек, и Хармион пыталась внушить царице, что Цезарь не любит ее, а притворяется, желая захватить сокровища Лагидов. Но Клеопатра, уверенная в силе своей красоты и обаяния, не хотела верить, что письма Октавиана — ложь и обман. А девушка не унималась, утверждая, что Октавиан желает смерти Антония от руки царицы вовсе не потому, чтобы избавиться от соперника, а затем, чтобы обвинить Клеопатру в преступлении и отомстить за Антония. «И он, не задумываясь, казнит тебя», — говорила Хармион. А когда царица ударила ее по щеке и вцепилась ей в волосы, девушка решила молчать и не вмешиваться в дела Клеопатры.
И все же она любила царицу так же, как Ирас, — жизнь без Клеопатры казалась девушкам немыслимой, и обе, привязанные к ней, готовы были на всевозможные оскорбления и помыкания, лишь бы угодить царице и заслужить ее любовь и покровительство.
Изменить? Нет, Хармион не могла. А ведь Антоний благоволил к ней, не отпускал ее рук, и стоило бы ей только захотеть… Нет, нет! А Ирас? Разве можно ее бросить? Она так любит Хармион!
Отпустив руки девушки, Антоний стал дожидаться Клеопатру.
Сдача легионами Пелузия почти без боя потрясла Антония. Войска, на которые он надеялся, не защищались, изменили… Октавиан приближается., Как сопротивляться, когда всюду измена, продажность и трусость?
Лишь теперь понял он ошибочность своей политики; виною всему была Клеопатра. Она, только она разрушила все его стремления, подгрызши, как черная плотоядная египетская крыса, устои его могущества, поработив его душу, подчинив и его самого, и его мысли страшной власти Тела. Он понимал, что она погубила его, привязав к себе…
Был ли он слабоволен? Нет, во всем он проявлял сильную волю — и в государственных делах, и в решениях триумвиров, и в военных походах, и только в одном его воля слабела, подчиняясь чужой воле, даже не воле, а созерцанию Красоты-Наготы, обаянию Тела, которое поглощало волю.
Клеопатра входила в спальню. Ее умащенное тело блестело, и сияние исходило от ее прекрасного лица.
Антоний встал.
— Октавиан овладел Пелузием без боя! — крикнул он. — Это ты велела Селевку не защищать Пелузий!
— Я… велела?.. — удивилась Клеопатра. — Нет! Ничего я не знаю, что делается на войне. Если ты подозреваешь Селевка в измене, вели казнить его жену и детей… Не желаешь? Твое дело. Прошу тебя, сядь и успокойся.,. Ирас, подай мне прозрачную опояску… Да, это большое несчастье… Нужно готовиться к защите Александрии. Ты уже принял меры? Пехота, конница и корабли, говоришь, готовы? Очень хорошо.
— Сегодня и завтра я выпущу воинственные эдикты, чтобы ободрить население…
— Очень хорошо, — повторила Клеопатра, подходя к зеркалу.
Разбив передовые отряды Октавиана, подошедшие к Канопосским воротам и пытавшиеся овладеть гипподромом, Антоний преследовал их, во главе всадников, до неприятельского лагеря.
Радостный, он вернулся в Александрию, предложив Клеопатре наградить наиболее отличившегося воина.
Вечером Антоний узнал, что награжденный всадник перешел на сторону Октавиана. А утром, когда египетские корабли выступили против судов Цезаря, он, обезумев от ужаса, видел, как моряки, подняв весла в знак приветствия, тоже перешли на сторону противника.
Антоний был в отчаяний. Он стоял, как окаменелый, и мысль об измене Клеопатры утверждалась в его сердце со страшной ясность.
— Господин, легионы изменили, — сказал Эрос, подбегая к нему. — Царица предала тебя…
— Я подозревал это, давно подозревал, еще тогда… помнишь? О боги! — воскликнул он. — А я за нее сражался!
Задыхаясь, он, грузный, сошлем бежал по улицам, и за ним следовал Эрос, верный слуга.
«Убить предательницу, а затем умереть, — осаждали его мысли, — убить, чтобы не досталась бесстыдная блудница в руки Октавиана… убить — погрузить кинжал в вероломное египетское сердце… изуродовать ее прекрасное лицо»…
Он дрожал от ярости и ненависти, вбегая в царские покои. Всюду — пусто, ни одного человека. Молчание, вязкое и томительное, надвинулось на него. Только со двора доносилось пение птиц, заключенных в клетки, да кричал попугай греческие и латинские слова.
— Проклятая египтянка! — сказал Эрос, принимаясь звать громким голосом рабов и невольниц.
Появились несколько человек, и вольноотпущенник спросил, куда девалась царица. Они не знали.
…Сидя на Клеопатрином ложе, Антоний потрясал кулаками. Предан! Всеми покинут! Даже та, которую он считал своим светочем («lux mea» — не так ли называл Цицерон свою Туллию?), не только предала его, но и бежала… О, проклятая, трижды проклятая простибула, достойная жгучих ударов бичей и скорпионов на городской площади!..
Вошел вестник и, подойдя к Антонию, грубо сказал, не скрывая своей радости:
— Что сидишь здесь, господин? Царица не вернется: она кончила свою жизнь при помощи кинжала!..
Вскрикнув, Антоний вскочил.
Побледнев от ярости, Эрос схватил вестника за горло:
— С кем говоришь, ядовитая ехидна, низкий раб? Не забывайся, что он — царь, а ты — навоз!
Вырвавшись, вестник крикнул:
— Цезарь вступил в город, и ты будешь повешен…
Эрос выхватил меч и ударил его наотмашь по шее, — хлынула кровь, и человек грохнулся на пол.