Конец республики
Шрифт:
Клеопатра, сидевшая в стороне, вскочила.
— Нет, нет! — вскричала она. — Мы еще не готовы, и начинать войну безрассудно. Дождемся, когда враг, находясь в окружении недовольного народа, выдохнется, а мы в это время усилимся.
— Как бы не случилось обратное, — возразил Публий Канидий, а когда Клеопатре прикрикнула на него, резко добавил: — Не женское дело вмешиваться в стратегические соображения полководцев.
— Клянусь Озирисом, он оскорбляет царицу! — с гневом воскликнула Клеопатра. — Разве я, давшая средства на ведение войны, не имею права участвовать в военных совещаниях и высказывать свои соображения? Скажи, проконсул, так ли я говорю? Я полагаюсь всецело на твою справедливость.
Она встала и с оскорбленным видом направилась из простаса в сад, окруженная толпой нарядных юношей, девушек и евнухов.
XV
Если Публий Канидий желал начать войну внезапным нападением на Италию, то римские друзья Антония думали о примирении Антония с Октавианом и возвращении его в Рим. Полный разрыв проконсула с Клеопатрой способствовал бы, по их мнению, благоденствию государства; народ не стал бы резко выступать против дуумвиров, если бы они управляли Римом.
Клеопатра и ее сторонники тоже требовали войны, но не немедленной, боясь примирения двуумвиров и опасаясь, что Антоний вернется к Октавии; а для того, чтобы начать войну, нужна была причина, и царица потребовала у Антония развестись с Октавией, предполагая, что Цезарь не стерпит оскорбления и выступит против Египта. А война с Египтом — это война с Антонием: царь Египта и римский проконсул станет на сторону Клеопатры, чтобы защитить жену и детей, а также и римскую республику от тирании Октавиана.
Когда прибыли бежавшие из Рима консулы, сторонники Антония требовали, чтобы Антоний отправил Клеопатру в Египет; они говорили, что присутствие ее и денежная и иная помощь опровергают утверждения проконсула, будто бы он ведет войну за республику. Они избегали величать Клеопатру царицей и обращались к ней по имени, в особенности легат Антония, гордый аристократ Домиций Агенобарб, которого поддерживали Планк, Титий и другие. Один Публий Канидий колебался. Тогда царица подкупила его, чтобы иметь сторонника среди римлян.
Вражда римлян с египтянами усиливалась. Канидий доказывал, что присутствие царицы необходимо хотя бы уже потому, что она не пожалела огромных средств ради любви к Антонию и расположения к римскому народу. Даже Антоний удивился наглости друга.
— Какая причина заставляет тебя поддерживать царицу? — спросил он.
— Поверь, друг, что только одна справедливость говорит моими устами, — не смутясь, ответил Канидий. — То же сказал бы я даже в том случае, если бы Юпитер приказал мне молчать. Я советую тебе развестись с Октавией и говорю: напади на Италию…
Покачав головой, Антоний не стал больше слушать. Зная, что римляне против развода, он хотел поставить этот вопрос на обсуждение четырехсот сенаторов, бежавших из Рима.
Антоний колебался между войной и миром, между Клеопатрой и Октавией. беседуя вечером с Эросом, он спросил его:
— Друг ли ты или враг мне? Если друг, то скажи откровенно, что я должен делать: воевать или заключить мир?
Услыхав, что основной причиною войны будет развод с Октавией, Эрос сказал с сожалением:
— Помирись, господин мой, с Цезарем, брось египтянку, возвратись к жене-римлянке. Царица опаивает тебя афродиазистическими напитками, хочет отнять у тебя разум, чтобы самой управлять Египтом. О, боги! спасите моего господина от чародейки! Беги, господин, скорее в Рим! Страна Кем приносит чужеземцам горе: здесь я потерял Халидонию и боюсь за Атую, которую настигнет рука Клеопатры…
— Что тебе в Атуе? — нахмурившись, спросил Антоний. — Она моя возлюбленная.
Эрос смело взглянул ему в глаза.
— Знаю. Но ты, господин, мало о ней заботишься… Антоний, хмурясь, ходил взад и вперед у жертвенника Гестии. Остановившись, он спросил, родила ли Атуя, и Эрос рассказал обстоятельно, что роды были легкие, младенец оказался мужского пола и назван Александром, Антоний больше не спрашивал. А Эрос продолжал дрожащим голосом:
— Земля Кем враждебна чужеземцам. Я боюсь за Атую и младенца: руки Клеопатры длинны. Боюсь и за тебя, господин мой, египтянка не любит тебя: ты орудие в ее руках. А за себя не боюсь, потому что я обречен: если ты погибнешь, умру и я…
Взволнованный, Антоний обнял верного вольноотпущенника. Великодушие проснулось в нем, и он искренно говорил, сжимая руки Эроса:
— Отвези ее, куда хочешь, но лучше всего в Кампанию или Сицилию. Пусть она живет счастливо и мирно, воспитывая ребенка и вспоминая иногда меня. Я люблю Атую, но мне не до нее: политика не дает спокойно жить, дышать полной грудью. Разве не видишь, что делается в Египте и во всем мире? Назревает война… Отвези Атую в Италию. Завтра она получит в собственность лучшую виллу в Кампании, а после завтра можешь с ней выехать.
— Господин мой, ты добр! — сказал Эрос — Не увидишься ли ты с нею?.. Завтра? Хорошо. А после завтра я отвезу Атую и Александра в Кампанию. Подумай, не лучше ли было бы помириться тебе с Цезарем и возвратиться в Италию?..
Антоний сжал руками голову, глаза его затуманились.
— Поздно, Эрос, поздно… Я думал об этом. Ты говоришь, что я люблю египтянку? Не ее люблю я, не ее душу, а тело; я прикован к нему невидимыми оковами, и нет силы в мире, чтобы разорвать их, нет заклятия, которое бы стряхнуло их, ибо такое тело, Эрос, появляется однажды в тысячелетие — клянусь Пта, могущественным создателем мира!