Конец республики
Шрифт:
Вглядываясь в него при скудном свете чадившей светильни, Лициния не могла различить черт его лица. Наконец она узнала его — это был тот человек, который выступал перед толпой.
— Твое скудоумие меня поражает, — сказала она. — Одного ты хвалишь, а другого порицаешь. Почему ты превозносишь Антония?
Эрос не нашелся, что сказать. Но когда Лициния упрекнула его в легкомыслии, он не выдержал:
— Есть вещи, о которых я не смею говорить. Но кто равен Антонию по храбрости, доброте и великодушию? Скажи, квиритка, кто? Даже Секст Помпей уступал Антонию
— Лжешь! Антоний — такой же убийца, как Титий!
XVIII
Однако не все города дали присягу Цезарю: Бонония и несколько других отказались, решив сохранять спокойствие, но это не помешало Октавиану объявить, что вся Италия поставлена под его империей.
— В руках моих — законная власть, — говорил он друзьям. — Она дана мне народом для спасения Италии, потому что много сенаторов бежало, а сенат, не будучи и полном составе, не смел дать мне империй.
— И все же придется побудить сенат начать войну с Клеопатрой, — сказал Агриппа, — лишить Антония начальствования над легионами, отнять у него все магистратуры…
— …и объявить врагом сената и римского народа! — вскричал Октавиан.
— Нет, твердо выговорил Агриппа. — Если ты, Цезарь, не жегаегшь попасть в тяжелое положение, то поостерегись: Италия не верит обвинениям против Антония.
Я бывал неоднократно на конциях, слышал речи некоей Лицинии и цирковых наездников Понтия и Милихия. Они одинаково нападают на тебя и на Антония, но резко резко возражают против лжи, возводимой на проконсула.
— Он уже не проконсул!
— Пусть так, но Антонием он не перестал быть.
Октавиан встал.
— Чего же ты хочешь? — спросил он с раздражением.
— Я, Цезарь, ничего не хочу, а если решаюсь давать тебе советы, то это происходит согласно твоему желанию.
— Говори кратко и более понятно.
— Я против объявления Антония врагом отечества.
Октавиан молчал.
— Я также против новых налогов, которые ты вздумал взыскать с народа. Они озлобят все слои общества, и я повторяю, Цезарь, поостерегись!..
— Мне надоела твоя трусость…
— …осторожность, — поправил его Агриппа.
— …осторожность или трусость — не все ли равно? Они родные сестры…
— Однако и ты, Цезарь, выказывал неоднократно… Октавиан вспылил.
— Молчать! — крикнул он. — Относительно Антония я еще могу согласиться, но налоги… налоги… Без них я погибну. Свободнорожденный может заплатить четвертую часть своего дохода, а вольноотпущенник, имеющий более двухсот тысяч сестерциев, — восьмую часть. Что? Опять возражать?
Пожав плечами, Агриппа перестал спорить. Упрямство Октавиана удручало его.
Меценат давно собирался вмешаться в спор и терпеливо ожидал окончания политической беседы. Теперь же, когда наступило тягостное молчание и Октавиан, хмурясь, шагал прихрамывая, по атриуму, он обратился к нему:
— Не желаешь ли, Цезарь, послушать четверостишие, которое
— Читай, — махнул рукой Октавиан, остановившись среди атриума.
Меценат прочитал наизусть, делая на каждой цезуре большую паузу:
Девственность робко сказала Поэзии юной, напевной: «Что ты так сладко поешь прелести девы, сестра?» Ей отвечала Поэзия, строгой улыбкой светлея: «В прелестях дев молодых — брачные чары невест».Октавиан повеселел.
— Клянусь Аполлоном! — вскричал он. — Ты — настоящий поэт. Обещаю тебе после победы над Антонием (а победить я должен) написать эти стихи на медных досках и повесить в библиотеке, основанной старым Варроном.
Взыскание налогов с населения вызвало кровавые мятежи и крупные восстания. Италия не желала платить последние крохи тирану, ставшему вдобавок ко всему грабителем. Всем было известно, что лица, получившие доходы, были в страшных долгах, которые приходилось погашать, выплачивая огромные проценты за просрочку, и свободных денег для уплаты налогов ни у кого не было. Агриппа предупреждал об этом Октавиана, но Цезарь был глух к его словам. Он рассуждал, что если деньги нужны, то необходимо их добыть, и его мало тревожили нужда и безвыходность положения свободнорожденных и вольноотпущенников.
Эмиссары Антония и Клеопатры, возбуждавшие народ к восстаниям, посылали гонцов к Антонию с лаконическими эпистолами: «Восстания охватили Италию. Воспользуйся случаем, посылаемым тебе богами: напади на Италию, и ты сломишь Октавиана».
Цезарь знал об этом. Знал он также, что начальники легионов Антония, враждебно настроенные к Клеопатре, не уясняли себе цели затеваемой Антонием войны. «За кого боремся? — говорили они. — За римскую республику или за Египет?» Друзья покидали Антония, даже легат Домиций Агенобарб был ненадежен, а эмиссары, работавшие в Италии, стали присылать дерзкие эпистолы. Одну из эпистол Октавиан перехватил и читал своим друзьям. В ней говорилось, что медлительность довела Помпея Великого до гибели, что не производится заготовка провианта для войск и никому неизвестно, куда отправятся легионы на зимние квартиры.
— Он не нападет на Италию, — говорил Октавиан Агриппе. — Он растерян. Однако положение его лучше моего — у него есть деньги, и он может подкупать квиритов,
— Твои опасения тревожат и меня, — сознался невозмутимый Агриппа. — Я предпочитаю смотреть несчастью и глаза, чем обольщать себя несуществующим счастьем.
— Я не понимаю.
— Я говорю, что наше положение совсем безвыходно, и только чудо — помощь олимпийцев — может спасти нас.