Конец старых времен
Шрифт:
Мадемуазель Сюзанн была, как я думал, из тех, кто шагает вперед с поднятой головой. Она представлялась мне исполненной чувственности и бурной крови. Я находил, что облик ее сходен с обликом моих маленьких приятельниц, что она — их сестра, точно так же, как и Михаэла. С удовольствием смотрел я на обеих девушек и думал, что я, которому дано было понимать этих малюток, могу добиться своего и что при случае не ударю в грязь лицом. Я думал, что звериное мое дыхание еще раз смешается с именем, тихонько названным барышней, и что, прижавшись виском к ее роскошным артериям, я различу еле слышный ритм мироздания.
Перестав наблюдать за Михаэлой, я перевел взгляд на лицо Сюзанн. Она по-прежнему улыбалась, но внимание
Ян упрямствовал. То ли в мыслях его еще колобродило возмущение сводничеством пана Якуба и пана Стокласы, то ли искал он вину и на Михаэле — или, быть может, ему хотелось отделить ее от нас? Одним словом, он вбил себе в голову вылезти из саней и остаток пути пройти пешком.
Присоединяйтесь ко мне, барышня, — пригласил он Михаэлу, — пройдемся лесом и перехватим сани с той стороны заповедника.
Нет, я хочу остаться в санях, — ответила та. — Пригласите пана Сперу.
Что?! — вскричал я. — В таких ботинках — и по снегу? Ни за что! Ни за что! Ни за какие коврижки!
Повторяя эти слова, я выпростал руку из-под полости и, разжав кулак, сдул с ладони клочок шерсти.
Тем временем сани остановились, и пан Ян спрыгнул на землю. Он стоял теперь на обочине, и его стройная фигура вырисовывалась великолепием плеч и узостью бедер. Я видел, что Михаэла все еще не верит в искренность его намерения, — она улыбалась. Я старался найти тот же свет на лице молодого человека. Увы, он хмурился, по лицу его скользили волны раздумий, оставляя вокруг губ следы недовольства и напряжения воли.
Так как же, — спросила Михаэла, — где вы будете нас ждать?
Не знаю — например, возле тополей, — ответил Ян, давая понять, что встреча ему вовсе безразлична.
Такая игра рассмешила меня. «Хо-хо, — сказал я себе, — молодой-то человек, оказывается, из тех гордецов, которые вечно оглядываются на то, как кто о них судит. Ну и люди! В жизни не сознаются, что влюблены, и им делается не по себе, когда приходит час склониться к губам своей дамы». Поняв эту черту молодого Льготы, я не мог удержаться от улыбки, как ни жалко мне его было. Это смущение так хрупко, исполнено такой любви, такой свежести! Ох уж мне этот упрямый взгляд, который подобные влюбленные бросают на свою милую, эти брови, эта морщинка у губ, этот тон! Да знаем мы все это — ведь под взъерошенными перышками прячется нечто совершенно иное! Из-под этих слов рвется наружу горячий голос, повторяющий без конца: дурак я, дурак!
Пан Ян трепетал, опасаясь, что ему придется-таки уйти без Михаэлы, но черт толкал его в спину, и бедняжка, с языком на плече от любви, не мог уже не говорить во вред себе. Он не мог теперь не уйти от нас. Он помахал нам рукой, и его растерянная улыбка постепенно превращалась в гримасу разочарования.
Сани тронулись. Мы видели, как Ян застегнул воротник и зашагал по тропинке налево, чтобы перехватить нас с другой стороны, когда мы сделаем круг.
Мы двигались неторопливой рысцой, обе упряжки бежали ровно. Время приближалось к пяти и, как часто бывает на грани дня и вечера, пошел снежок. Моя спутница уткнулась личиком в мех, так что едва виднелся один носик. Я завел было какой-то разговор, но Сюзанн отвечала односложно: «Да. Нет. Пожалуйста».
Тогда я решил помолчать. Не проронила словечка и Михаэла. Я подумал, что пора возвращаться, и мысленно возмущался этим гадким утенком, паном Яном, который испортил нам настроение. Ничего другого мне не оставалось, кроме как смотреть на дорогу поверх лошадиных спин да на их мускулистые крупы, любоваться совершенной
Человек тот был одет в длинный плащ с капюшоном. Я не видел его лица и могу сказать, что душа у меня ушла в пятки.
Но это оказался князь Алексей! Я узнал его, когда он откинул капюшон.
— Погоняй! — крикнул он кучеру, который собирался остановить лошадей. — Гони!
Князь стал на подножку, ухватившись за изгиб передка, и одним прыжком очутился на сиденье рядом с Михаэлой. Немного погодя я увидел, как князь поднялся и взял в руки вожжи; видел, как вскинули головы лошади и рванулись вперед, заразившись страстностью и необузданностью нового возницы. Через мгновение сани Михаэлы скрылись за поворотом, по дороге в глубь леса, где они, конечно, не смогли встретиться с паном Яном.
С этого места повествование о нашей прогулке разделяется надвое.
Мы с Сюзанн продолжали путь той дорогой, где нас ждал Ян. Воображая, что теперь-то мне легче договориться с мадемуазель, я нашарил под полостью ее руку и дотронулся до гладкой кожи ее перчатки. На мгновение Сюзанн повернула ко мне лицо. Взгляд ее меня распалил, и с языка моего полились слова с таким жаром и с такой силой, что, право же заслуживали внимания. Мешая чешскую речь с французской, я признался ей в любви.
Сюзанн оставила свою руку там, где она лежала, однако я видел, что она меня не слушает.
— Сюзанн, — заговорил я снова после нескольких минут молчания, в течение которых слышался только стук копыт, фырканье лошадей да скрип полозьев. — Сюзанн, теперь, когда вы знаете, что я люблю вас, когда я слишком ясно выразил свои чувства, — теперь вы, конечно, простите меня за то, что я обращался к вам…
Я хотел напомнить ей наши прежние встречи, закончившиеся столь бесславно.
До сознания Сюзанн только теперь дошло, что тот, кто говорит с ней сейчас, — всего лишь жалкий Спера, и она заглянула мне в глаза. Без всякого отвращения, но удивленно, без всякого чувства враждебности, которое могло бы покрыть ваши щеки румянцем, но говорило бы хоть о каком-то интересе к вам. Сюзанн смотрела на меня, как на человека, свалившегося с луны. Я понял, что потерпел жесточайшее поражение. Сюзанн, видимо, даже не слышала заключительной части моего признания. Черта лысого понимала она, о чем я толкую, — и по наущению какого-то иронического дьявола она открыла мне сердце. Устремив на меня расширенные зрачки, в которых вдвойне отражалась ночь, она промолвила голосом, чья тихость гремит, чья сила гонит суда по морям любви:
— Я люблю полковника.
Я поцеловал ей руку, чувствуя, что эту девушку я любил бы во сто раз охотнее, чем всех, с которыми встречался до сих пор. Ну что ж, кто знаком с приличными мужчинами и женщинами, знает, как разрешаются подобные дела, а кто не знает, все равно будет воображать, что я схватил себя за нос и три месяца бродил тень тенью. Думаете, теперь я стану поносить мадемуазель? Ничуть не бывало! Я сказал, что Сюзанн создана для любви. И повторяю это. У меня те же основания повторять это теперь, как и прежде. Сюзанн красива. Ее глаза подобны крупным алмазам и отбрасывают отблеск красоты. У нее королевская осанка, наклон ее головы, ее плечи и руки — роскошны. Все, что возбуждало во мне любовь, все очарование, которое излучало ее лицо, ее голос и движения, от которых у меня голова шла кругом, — неужели же мне поносить все это? Неужели же мне теперь насмехаться над всем этим, утверждая, что Сюзанн не стоит и мизинца Корнелии?