Конец вечного безмолвия
Шрифт:
Сейчас бы в салон мадам Тимофеевой… Разгладить эти морщинки, вернуть лицу былую свежесть и румяность…
Как-то Тренев встретил на набережной старого университетского товарища. Он носил форму горного департамента и закружил голову другу рассказами о несметных богатствах Камчатки и Чукотки.
— А осенью можно уезжать в Калифорнию и до весны жрать апельсины и лимоны, — смачно говорил гость. — Дикарь там непуганый и все задарма отдает — и меха, и моржовый зуб…
"Задаром меха"… — Эти слова запали в душу Грушеньки. Всю ту ночь она не сомкнула глаз, а утром объявила своему растерявшемуся мужу, что надо ехать.
— Ты представь себе только, — соблазняла Агриппина Зиновьевна мужа, — кругом голые дикари, а ты в мехах…
— Тамошний дикарь голый не может, — заметил Тренев. — Там страшная холодина.
Вскоре Таможенное ведомство вознамерилось послать группу ревизоров во Владивосток. Охотников ехать в такую даль оказалось немного, и начальство было весьма радо, когда Тренев сам вызвался войти в состав комиссии.
Во Владивостоке Тренев подал прошение — уволить его. Набрал товара и на попутном пароходе отбыл в Ново-Мариинск, столицу Чукотского уезда.
Здесь его ожидало большое разочарование: таких, как он, «коммерсантов» оказалось порядочно и дикарь хорошо разбирался в товарах и пушнину даром отдавать не собирался.
Слов нет, теперь мехов у Агриппины Зиновьевны было вдоволь. Да и деньжат поднакопили, однако не так много, чтобы кататься каждую зиму за апельсинами в Калифорнию-Вчера сидели допоздна у Бессекерского, пили настойку на морошке, ароматную, одуряющую, ели строганину из нежнейшей озерной рыбы и опять говорили, говорили, говорили. Бессекерский все призывал вооружаться, запасаться патронами, сделать каждый дом настоящей крепостью.
— Кого боишься? — мрачно спросил его захмелевший Желтухин. — Каширин уехал, мутит воду где-нибудь на Второй речке во Владивостоке.
— А скорее всего, сидит в тюрьме, — добавил Грушецкий. — Никак не могу взять в толк, неужто в России нет здравомыслящих людей для наведения порядка?
— А может, уже нашлись? — отозвался Тренев. — Что мы здесь знаем; в Ново-Мариинске?
— Теперь принято говорить — в Анадыре, — заметил Станчиковский.
— Пусть будет в Анадыре, — махнул рукой Тренев.
— А зря! — вдруг рявкнул Желтухин, и яркое пламя в тридцатилинейной керосиновой лампе подпрыгнуло. — Я говорю, зря вы думаете, что с отъездом Каширина здесь никого не осталось… Норвежец мне что-то не нравится. И чего он тут сидит, на Чукотке, что ему тут надо на исконно русской земле? Мишин, есть у него вид на жительство? — обратился он к бывшему чиновнику полицейского управления.
— Так здесь, на Чукотке, нет черты оседлости, — усмехнулся Тренев.
— А ты, Тренев, не юли, — погрозил грязным пальцем Желтухин.
— Господа, господа! — Бессекерский заволновался, чуя назревающий скандал.
— Что же ты не поправляешь? — продолжал наседать на Тренева Желтухин. — Ведь не господа, а граждане, не правда ли? Или еще — товарищи?
Агриппина Зиновьевна, встревоженная, вступилась за мужа, строго прикрикнув на Желтухина:
— Ты что, пьяная рожа? Думаешь, если тебя поставили во главе комитета, так ты уже все можешь?
Желтухин, не ожидавший такого поворота, замолчал, ошарашенно глядя на Агриппину Зиновьевну.
Кто-то, молча наблюдавший ссору, проронил:
— Ну и баба-Агриппина Зиновьевна, бросив на ходу мужу:
"Пошли", направилась в сени одеваться.
Милюнэ сидела на кухне, прислушиваясь к грохоту пурги. Заслонка в печной трубе позвякивала, и пламя в трубе гудело ровно и надежно. Самовар уже был готов, испечены утренние лепешки, а приказа от хозяйки все не было, хотя по голосам было слышно, что они встали. Милюнэ прислушалась.
Кто-то колотил во входную дверь.
Милюнэ вышла в тамбур, откинула деревянную щеколду с двери и впустила в сени запорошенного Снегом человека. Она помогла ему отряхнуться и узнала Асаевича,
— Хозяева встали?
— Встали.
Асаевич прошел на кухню, там еще топнул несколько раз, чтобы стряхнуть с торбасов последние снежинки, и деликатно постучался в тонкую дверь, отделявшую спальню от кухни.
— Кто там, Машенька? — спросила Агриппина Зиновьевна.
— Это я, Асаевич.
— Ой, извините, я еще не одета, — жеманно произнесла Агриппина Зиновьевна, но вскоре широко, открыла дверь и впустила радиста.
Милюнэ все было слышно, как если бы она находилась там же.
— Не знаю, как и быть, — дрожащим голосом сообщал Асаевич. — Вот две телеграммы. Одна послана из Петрограда новым правительством и подписана — Ленин…
— Ленин? — переспросил Тренев.
— Похоже, так, — ответил Асаевич, — Ленин — странно звучит… Фамилия какая-то мягкая… И это название партии — большевики. Не большаки, не великаны — а большевики. А вот тут телеграмма из Петропавловска. В первой телеграмме говорится о власти каких-то рабочих, крестьянских депутатов, о Всероссийском съезде Советов, а во второй…
Тренев читал вполголоса для Агриппины Зиновьевны:
— "…Высшим носителем правительственной власти в области является областной комиссар, а на местах — уездные комиссары, утвержденные Временным правительством… Органом общественного управления в Петропавловске остается Городская дума, впредь, до образования земства, Камчатский областной комитет несет обязанности земской управы и в лице своем заменяет Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а на местах — волостные и сельские комитеты. Всякие посягательства с чьей бы то ни было стороны на эти органы власти будут искореняться самым решительным образом".
— Гражданин Асаевич! — услышала Милюнэ твердый голос Тренева. — Вам надлежит доставить обе эти телеграммы по назначению.
— Это куда же? — спросил Асаевич.
— В комитет, — сухо ответил Тренев. — Нехорошо получается, гражданин радист… Адресом ошиблись.
Испуганный, растерянный Асаевич пробежал мимо Милюнэ в выскочил в пургу, в крутящуюся снежную метель.
Тренев выглянул на кухню, увидел Милюнэ, занятую своими "делами, и приказал:
— Подавай завтрак, Маша!
За завтраком супруги живо обсуждали обе телеграммы.