Конец вечного безмолвия
Шрифт:
— Заболел японец, — сказал он виновато. — Лежит на кровати, стонет, как пес, и сожительница его голосит над ним.
— А ну пошли к нему, — решительно сказал Берзин. — Притворяется, гад. Ведь только вчера улыбался, кланялся, зубы показывал.
Когда вся комиссия вошла в небольшую комнатку, услышали, как застонал Сооне-сан.
— Что у вас болит, Сооне-сан? — спросил Бер-. зин.
— Голова, живот, нога, спина! О-о-о-о! — ответил японец.
— А вот я вижу, что вы притворяетесь, Сооне-сан, — громко сказал Берзин. — И это называется — саботаж! За это по революционным законам полагается расстрел!
— А, что? — Сооне-сан сразу перестал стонать. — Почему растрер? Я иностранный подданный, моя охраняет его величество иньпиратор. Запомни, микада… Моя охраняет генерар Отани…
— Ну, хватит! — тихо, но строго сказал Берзин. — Твой Отани собирает вещи и грузится на пароход, чтобы уплыть к своему микаде. Красная Армия наступает. В ноябре был взят Омск…
— Хоросе, — как-то покорно произнес Сооне-сан.
Склад битком был набит разными товарами. Да, последний пароход из Японии хорошо снабдил своего земляка.
До позднего вечера пробыли члены комиссии на складе Сооне-сана, переписывая мешки с мукой, сахаром и другими товарами.
— А это что такое? — спросил Берзин.
— Сипирта, — ответил Сооне-сан. — Сукса любит, эскимоса тозе.
— Весь этот сипирта, — сердито сказал Берзин, — вылить!
Ваня Куркутский непонимающе посмотрел на комиссара охраны.
— Да, да, — повторил Берзин. — Все это вылить.
— Это, мольч, такое богатство, — пробормотал Куркутский. — Хто узнает, оннак, смеяться будут…
Первую банку вылили прямо у склада, но здесь еще мало было снегу, и на поверхности образовалась лужица.
Весть о том, что ревкомовцы выливают спирт, мгновенно разнеслась по Анадырю. Со всех сторон к берегу лимана устремились люди. Многие шли с банками, пустыми бутылками, некоторые даже с ведрами.
Кто-то бежал с ведром, издали еще крича:
— Ваня, да ты что? Доспел? Мольч, погодь-ко в снег лить, в ведро мое наструй!
Это был Ермачков. Он уже было совсем близко подбежал к Куркутскому, но громкий окрик остановил его:
— Стой! Стрелять буду!
И впрямь раздался выстрел. Ермачков вместе с загремевшим ведром упал прямо в снег.
— Убил!
Но Ермачков, смешно елозя задом, проворно отполз в сторону, поднялся и напустился на Берзина:
— Пошто стрелишь в меня? Пошто? Я бедный рыбак, опора новой власти, а стрелишь, мольч?
— Спирт выливается по постановлению ревкома, — объяснил Берзин. — Отныне никто не может спаивать местное население.
— Так и сказал бы, — обиженно пробормотал Ермачков, уходя с пустым ведром домой.
Однако толпа не расходилась, и когда в снег были вылиты последние капли спирта и комиссия ушла, все бросились собирать снег и вмиг уничтожили довольно большой сугроб.
Куркутский пошел к Тымнэро.
В чоттагине жарко пылал костер, обитатели яранги пили чай за низким столиком у бревна-изголовья. Здесь же была и Милюнэ.
Ваня Куркутский поглядел на ее лицо и заметил:
— Оннак, мольч, зажило, доспело, как на собаке.
— Уже синяк проходит, — отозвалась Милюнэ. — Вот только зубы жаль.
— Железные поставят, — уверенно ответил Ваня Куркутский, — а еще лучше из денежного металла. Я видал, у иных тангитанов весь рот полон денежного металла.
Куркутский принял чашку чая, попробовал и похвалил.
— Скусный!
— Хорошо стали платить за уголь! — обрадо-ванно сообщил Тымнэро. — Вдвое против прежнего. Вон какая новая власть!
— Потому что это наша власть — советская власть народа! — сказала Милюнэ.
— Так толкуют, — спокойно сказал Куркутский. — Нонче мы с комиссией отобрали все товары у торговцев. Все дочиста. А. дурную воду в снег вылили. Всю, до последней капли. Все снасти, все невода и сети переходят во всенародное пользование. Совместно будем ловить рыбку, мольч.
— Уже однажды ловили, — заметил Тымнэро. — Едва уцелели.
— Ну, тогда не то! — возразил Ваня Куркутский.. — Нонче, мольч, на настоящей рыбалке будем ловить. А малые сети решено раздать беднякам. Вот завтра пойдешь и возьмешь…
— Никуда я не пойду, — решительно, ответил Тымнэро. — Мне чужого не надо.
— Так это теперь не чужое, а наше — общественное достояние, — принялся объяснять Ваня Куркутский.
— Все равно не возьму, — мотнул головой Тымнэро. — Люди хорошо помнят, чье это было добро, а я буду брать… Я чужого никогда не брал и никогда не возьму.
— Зря такре говоришь, — увещевающе сказала Милюнэ. — Люди с добром, с открытым сердцем к тебе, они хотят помочь, сделать твою жизнь лучше, чтобы ты настоящим человеком себя чувствовал, а ты…
— Послушай, Милюнэ. — Тымнэро старался говорить спокойно, хотя сердился на нее. — Я и живу как настоящий человек, как лыгъоравэтльан, и мне не надо другой жизни… Пусть будет эта власть, я чую, что она добрая, но пусть меня не трогают, пусть оставят в покое.
Он взял заскорузлыми; темными пальцами блюдце и шумно втянул в себя остывший чай.
Следственная комиссия заседала поздно вечером. (: Войдя в комнату, Тренев поздоровался со всеми за руку и снял шубу. Он был в черном суконном сюртуке, в белой рубашке.
Мандриков посмотрел на него и подумал, что и ему бы следовало привести свою одежду в порядок.
— Товарищи, — начал Мандриков, — мы допросили главарей колчаковской банды…
— Извините, товарищи, — вдруг перебил Тренев. Мандриков вопросительно посмотрел на него.
— Вы слыхали когда-нибудь такое выражение — презумпция невиновности?