Конец вечного безмолвия
Шрифт:
Он вошел в свою ярангу, и Раулена вздрогну-л. а, глянув на него: так изменился ее муж.
— Что случилось, Теневиль? — тихо спросила она.
— Старик передал мне стадо, — глухо ответил он.
— Кыкэ вынэ вай! — воскликнула в ужасе Раулена. — Что теперь будет?
Несколько дней Теневиль сидел в своей яранге. Он смотрел на огонь костра, перебирал в памяти прошедшую жизнь, обращаясь иногда к своим записям.
А здесь как жить?
В значках, нацарапанных на дощечках, написанных на чайных обертках и в нескольких тетрадках, ответа на этот вопрос не было. Не было и в сердце, в глубинах разума.
Раулена пыталась расшевелить мужа, варила ему вкусную еду, но Теневиль ел, не замечая ни прэрэма, ни сладких ребрышек, ни паленых оленьих губ и копыт. Он смотрел в огонь костра.
На четвертый день к нему пришли пастухи и старейшие жители стойбища Армагиргина. Опытные, знающие оленеводы, сохранившие стадо, несмотря, на сумасбродство старика, на его часто нелепые распоряжения. И вот нынче… Время пришло идти на пастбища в пойме реки Анадырь, а он погнал стадо на неизведанные, давно не посещаемые земли на границе с Якутией. Здесь жить опасно: якуты могли напасть, отбить оленей. Уже появились верховые ламуты — те тоже могли принести беду. Никто не любит, когда на его земле поселяется чужак. Да и самому тебе неуютно и зябко на стыке неизведанных земель.
Молча сидели старики, и Раулена обносила их крепким оленьим бульоном.
Теневиль отвернулся от огня.
Люди смотрели на него, выжидая, что он скажет, новый глава стойбища Армагиргина.
— Люди!
Теневиль не узнал собственного голоса. Неужто и голос мог перемениться за эти дни? Да, он чувствовал большие перемены в своем сердце — вместилище разума. Но, оказывается, и в голосе его тоже произошли перемены. Он откашлялся и снова заговорил:
— Люди! Что-то происходит на нашей земле. И от этих перемен бежал сюда Армагиргин, уводя и нас. Нас, которых он почитал за свою собственность. С уходом Армагиргина ушла и наша прежняя жизнь. Все оленье стадо принадлежало ему одному. Так он" думал, и мы тоже привыкли так думать. А это было не так. Наша сила, наша забота оберегала новорожденных телят, уводила стада от гололеда и выбитых пастбищ. Мы своими ногами исходили тундру в поисках оленьей еды — мха, ягеля… А считалось, что стадо принадлежит ему, когда по справедливости оно было нашим… Я говорю вам, люди, эти олени — ваши. Они принадлежат всем нам вместе. Пусть будет так. Я много думал. Три дня и три ночи. Мы, привыкли жить вместе, работать вместе. Пусть будет и дальше так. Будем вместе, А олени будут общими.
Люди молчали. Каждый дивился словам Тене-вилд, ибо ждали от него совсем других слов — ведь он стал эрмэчином, хозяином, владельцем стада. А он сказал такое… Чудной… А может, мудрость говорит его устами? Но как это — все хозяева оленьего стада? Разве такое может быть?
— А теперь, люди, — сказал Теневиль, поднявшись во весь рост, — будем кочевать в долину Анадыря, К своей земле пойдем]
Канцелярия — место заплеванное и грязное — стараниями Милюнэ превратилась в помещение, куда было приятно войти. Полы чистые, каждая половица вымыта с песком. Даже стены, когда-то выкрашенные масляной краской, вдруг обнаружили блеклую зелень. Каждый день Милюнз отдирала от стекол наросший лед, и бледный зимний свет ненадолго проникал в комнату. Керосиновая лампа не коптила, светила ярко и ровно, и стекло сияло чистотой. Жестяные банки из-под американских фруктовых консервов были приспособлены под пепельницы, и теперь уже никому не приходило в голову кинуть замусоленный окурок на чисто вымытый пол.
Обычно Милюнэ приходила ранним утром, брала ключ у милиционера Кожуры, охраняющего помещение канцелярии, и первым делом затапливала две высокие круглые печки.
— Старательная! — говорил Громов.
А Струков поглядывал маслянистыми глазами, наливающимися. кровью, словно у весеннего оленя.
В тот вечер Громов со Струковым допоздна засиделись в канцелярии. Милюнэ уже приготовила воду, чтобы вымыть полы, и ждала только их ухода. А они все сидели и о чем-то толковали вполголоса.
Милюнэ сбегала домой, накормила своих и побежала обратно в канцелярию.
Струков и Громов собирались уходить. Они едва держались на ногах. Громов складывал бумаги в железный ящик и заталкивал туда же пустую бутылку.
— Ты меня проводи, Струков, до дому, — заплетающимся языком говорил он. — Проводи. Заступись, ежели Павловна будет браниться.
— Как же, ваше благородие… Провожу, конечно! — с готовностью отвечал Струков. — Как не проводить начальство.
Он был потрезвее Громова, а может, просто крепче его был.
— Будь здорова! — пробормотал Громов, проходя мнмо Милюнэ, стоявшей у дверей с мокрой тряпкой в руке.
Струков попытался ущипнуть на ходу Милюнэ, но она ловко увернулась, и оба тангитана прошли мимо, держась друг за друга.
Милюнэ принялась за уборку. Высыпала содержимое пепельниц в горящую печку, промыла банки, убрала стол, обсыпанный табачным пеплом и крошками махорки, и вд)эуг замерла от неожиданности: в железном ящике торчал ключ с обрывком веревочки на кольце. Давно не было такой удачи.
Она прислушалась. Скрипел под ногами часового снег. Он ходил вокруг дома, согласно приказу Струкова. Где-то далеко, возле яранг, выла собака.
Милюнэ положила в ведро с водой тряпку, насухо вытерла руки и взялась за ключ. Дверца железного ящика, толстая, тяжелая, открылась легко, без звука. Под пустой бутылкой лежали бумаги, над которыми сегодня колдовали Громов и Струков.
Мшдаиэ еще раз прислушалась.
Тишина накрыла Ново-Мариинск и Анадырский лиман.
Милюнэ слышала только собственное сердце, оно стучало громко, билось о ребра, словно хотело выскочить наружу.
Милюнэ достала бумагу, положила на стол, из стола же вынула чистый лист и взяла карандаш. Она устроилась поудобнее в кресле, в котором обычно сидел Громов, и внимательно посмотрела на лежащий перед ней листок.
Сразу было заметно, что писал пьяный. Буквы тоже были пьяные. Они валились друг на друга, к концу строки даже сходили с прямой линии, падали. Но разобрать написанное было легко. Видно, Громов понимал, что надо писать крупно, иначе его каракули никто не прочитает.
"Петропавловск Камчатский Червлянскому, — разобрала Милюнэ. — Сообщаем результате розысков большевистское подполье предположительно гнездится среди новоприбывших пароходом Томск подозреваются Безруков Хваан Булатов Волтер однако твердых доказательств не имеем просим вашего разрешения произвести прерентивный арест указанных лиц целью окончательного выяснения начальник уезда Громов начальник разведки Струков Г. 5 декабря 1919 года".
Милюнэ старалась писать аккуратно, ровно. Понемногу до нее доходил смысл телеграммы.
Струков привел Громова в его дом. Евдокия Павловна была в легком халате. Халат немного распахнулся на ее пышном теле, и Струков невольно задержал взгляд на розовом колене… Торопливо попрощавшись, он выскочил на улицу и остановился на крыльце перевести дыха-нве.
На северной половине небо угасало. Струков поглядел. Он не понимал людей, которые восхищались северным сиянием. "Чертовщина какая-то, — подумал Струков, увидев впервые полыхающие огни на небосводе. — Не может быть, чтобы это было так запросто, безо всякого участия неведомых сил. А вдруг и впрямь чукотские боги балуются?.."