Конечная остановка (сборник)
Шрифт:
«Не знаю, – грустно сказала Дина. – Здесь его зовут так. А там»…
Дина нежно погладила Виталия по щеке – как он любил.
Виталий представлял, кем может оказаться Айседор, он точно это знал, но знал также, что, вернувшись, скорее всего, забудет настоящее имя этого человека. Так бывало всегда. Записывая свои воспоминания в файл, Виталий никогда не мог соотнести людей по ту сторону с людьми по эту – скорее всего, такой связи вовсе не было. По идее, и быть не могло, но теория суха, а древо жизни… И если Дина говорит…
Когда в глазок заглянул охранник, он увидел, что заключенный спит, свернувшись калачиком, совсем по-детски, руки сложив между колен и прижавшись носом к стене. Еще охраннику показалось, что освещение в камере странное – будто призрачное, дрожащее и почему-то серое. Он хотел отпереть дверь и заглянуть внутрь, но, помедлив, не стал этого делать. Во-первых, надо сначала доложить дежурному офицеру, а во-вторых, докладывать было нечего – свет в камере был обычным, и заключенный спал.
– Не могу, – сказал Мэнтаг, – ваш мобильный телефон на экспертизе.
Допрос продолжался весь воскресный день – время от времени в кабинет заглядывал Макинтош, громыхая телесами, и детектив минут на двадцать удалялся, оставляя коллегу вынимать душу из Виталия, не отвечавшего ни на один вопрос, но упорно требовавшего: «Я имею право позвонить адвокату, отдайте мобильный телефон».
– Эксперты изучают входящие и выходящие звонки.
– Что там изучать? – вяло удивился Виталий. – Звонили вы, звонили репортеры раз двадцать, адвокат звонил…
– И еще десятка три неопознанных звонков, – задумчиво произнес детектив. – Номер не определяется, хотя у экспертов есть способы… Если бы вы сообщили, кто вам столько раз…
– Я имею право позвонить своему адвокату.
– Имеете, конечно. Вот телефон – звоните.
– Номер записан в памяти мобильного, – сообщил Виталий, поморщившись от неожиданного всплеска боли, возникшей в правой височной доле и расплывшейся по всей поверхности черепной коробки. – Наизусть я не помню.
– Ничем не могу помочь, – пожал плечами Мэнтаг.
– Но вы-то должны знать номер Спенсера…
– Вы тоже кое-что должны, Дымов. Почему бы вам сначала…
– Это противозаконно.
– Что? Признание в совершенном преступлении?
– Ваше нежелание сообщить мне номер Спенсера.
– Не уверен, что это противоречит закону. В любом случае, вы можете подать на меня жалобу – до начала процесса у вас будет достаточно времени.
– Я имею право позвонить…
– Имеете. Впрочем, Спенсера сейчас нет в городе, это я вам могу сказать точно.
– Почему?
– Странный вопрос. Может человек отдохнуть в свой выходной день? Сегодня, между прочим, воскресенье, а я вынужден работать. Послушайте, Дымов, любой человек, умеющий мыслить логически… а вы умеете, поскольку занимаетесь наукой… да, так любой логически мыслящий человек давно бы понял, что доказательства не опровергнешь… кстати, вы и не пытаетесь… и признал бы свою вину, чтобы облегчить и свою участь, и работу судьи. Женщины, особенно блондинки, так уж они устроены, стоят на своем вопреки очевидным доказательствам, но вы-то должны понимать…
– То есть, Айша… мисс Гилмор себя виновной не признала.
– Разве мисс Гилмор блондинка? У нее каштановые волосы. Неужели крашеные?
– Послушайте, Мэнтаг…
И так весь день – в туалет, правда, выпускали под присмотром охранника, да еще пару раз приносили сэндвичи с кофе. Виталий жевал и запивал, не ощущая вкуса. Макинтош, в отличие от Мэнтага, до разговоров не опускался, он, будто магнитофон с кольцевой лентой, раз за разом зачитывал протоколы экспертизы и осмотра места преступления, задавал сакраментальный вопрос: «Признаете себя виновным?» и, услышав «нет», начинал чтение с начала – голосом нудным, как дождь в деревне Гадюкино, где Виталий, конечно, не был, но нудность и необратимую неизбежность гадюкинского дождя прекрасно себе представлял.
К вечеру он перестал требовать мобильный телефон. Виталий молчал и пытался представить, как Айша сейчас в таком же кабинете тоже не отвечает на вопросы… чьи? Может, Мэнтаг, передавая вахту Макинтошу, отправлялся допрашивать Айшу, а затем его сменял Макинтош?
Хотелось спать, но не так, когда устаешь от интенсивной интересной работы, кладешь голову на подушку и сразу вырубаешься, чтобы проснуться утром бодрым и готовым продолжать расчеты с того места, где они вчера были прерваны. Сейчас спать хотелось от нудного голоса Макинтоша, от триста раз повторенного вопроса – лучше заснуть и вообще не проснуться, но как это сделать? У него точно ничего не выйдет, хотя, в отличие от детектива и прокурора, он, в принципе, понимал, что произошло на самом деле, разве что частности вроде безлюдной улицы, звуков в спальне и очков на столе объяснить не мог. То есть, не то, чтобы не мог, принцип и здесь был понятен, но конкретный механизм взаимодействия совершенно не разработан, и это тоже естественно – нужны прямые наблюдения, не одно, не два, а тысячи, чтобы выявить закономерности и описать их уравнениями. Это наука, понимаете, Мэнтаг? Это самая важная и интересная на сегодня наука, Макинтош, а вы не даете мне работать, хотите лишить меня свободы, жизни… Только потому, что ничего не понимаете сами и не позволяете мне объяснить.
Разрешите хотя бы позвонить моему адвокату.
В одиннадцатом часу допрос неожиданно закончился. Мэнтаг бросил взгляд на часы, вспомнил, должно быть, что у него и по дому есть обязательства, может, жена будет сердиться, может, гости должны прийти на ночь глядя. Помощник прокурора выключил компьютер, аккуратно сложил разбросанные по столу бумаги, вызвал охрану, и Виталия повели в камеру.
В коридоре он вдруг подумал: «Может, я сказал: «Да, виновен»? Не помню. Кажется, ничего не подписывал, но может, все-таки сказал?»
Мысль эта – совершенно беспочвенная – вызвала у Виталия ужас, и, свалившись на койку, уснуть он так и не смог, пытаясь вспомнить последние часы допроса, прошедшие мимо его сознания. Неужели сказал? Может, даже подписал?
Ужасное ощущение непоправимости чего-то сделанного, но не осознанного, заставило Виталия подняться. Он принялся ходить из угла в угол, движение поглощало энергию эмоций, Виталий постепенно успокоился и стал обдумывать свою завтрашнюю речь. Дадут же ему возможность сказать слово перед тем, как судья примет решение. Должны дать. Пять минут, вряд ли больше. Как в прениях по пленарному докладу на конференции, когда надо концепцию только что законченного исследования выразить в нескольких словах и в известных терминах. Но там, на конференции, в зале сидят коллеги, в большинстве единомышленники, они все понимают если не с полуслова, то после первого написанного на доске уравнения. Будут возражать, конечно, но по существу. А здесь… Нужно за пять минут (а если и пяти не дадут? Три? Две? Одну?) не доказать (что докажешь, если наблюдательный материал они называют уликами по уголовному делу?), но хотя бы заронить сомнения, заставить задуматься…