Конечная остановка
Шрифт:
Я подал Ире куртку, и мы вышли в ночь, как два дня назад в другом мире. Как тогда, я обнял Иру за плечи, но она совсем не так, как тогда, выскользнула, остановилась под фонарём, повернулась ко мне, и я увидел её заплаканные глаза.
— Я не хочу здесь жить! — сказала она.
Я попытался её обнять, и она отстранилась.
— Мне, — сказала она, глядя в сторону, — плевать на все вселенные и эмуляции. Я всё равно не понимаю, что это такое. Но я не могу жить, когда помню…
Она замолчала и долго переминалась с ноги на ногу, прижав ладони к щекам. Я понимал, что не должен мешать. Но и ждать было невыносимо. По улице медленно проехала машина — японка-«даяцу», в полумраке цвет её казался
Где я мог… Нигде. Не было в Баку восемьдесят шестого года японских автомобилей, а эту модель «даяцу» стали выпускать… когда же…
Конечно, машина была другой. Скорее всего, «волга». В темноте все кошки серы. Я обернулся, чтобы разглядеть, ещё слышен был тихий рокот двигателя — в ночном безмолвии звуки висели, как единственные знаки реальности, — но машина скрылась за углом, повернув в сторону хлебозавода.
— Это было в прошлом году, — сказала Ира, и слова пунктиром пронзили ровный звук затихавшего мотора.
— Что? — не понял я. В ту же секунду понял, но слово было сказано.
Ира тоже смотрела вслед машине, а может, в ту точку пространства, куда только что смотрел я. Хотела увидеть то, что я видел? «Почему ты выбрала меня?» — спросил я её как-то, вскоре после свадьбы, в прошлой жизни. Мы лежали в постели, прижавшись друг к другу, настал момент истины, хотелось всё знать, даже то, что знать было невозможно. «Потому что мы с тобой смотрим в одном направлении», — ответила она, не задумавшись ни на секунду, и я поразился точности её ответа. Потом много лет — до самой моей смерти — мы смотрели в одном направлении, в одном направлении думали…
— Я должна тебе сказать…
Голос сухой, как пересыпающийся на пляже горячий песок.
Ира заговорила быстро, бессвязно, без выражения, будто робот, в программе которого записаны без толку и смысла слова, слова, слова…
— Год назад я ходила к Шихлинскому… да, который… и он сказал окончательно: детей не будет… не хотела тебе… ничего не могла… видеть, слышать… сказала потом… через неделю, кажется… когда всё… не успокоилось, а случилось… тогда поехала не домой, а к Лёве… не знаю почему… думала, наверно, он твой друг, пусть сначала ему, потом легче будет сказать тебе… а может, скажет он… глупо, да… не соображала… он был дома, я не звонила… удивился… я даже не помню, что сказала… сказала ли вообще… а может, когда он увидел меня одну, без тебя… мы всегда были вдвоём… или ты один… а тут… я не знаю, как… по-моему… не помню… мы вообще не разговаривали… а потом… нет, даже потом… я боялась сказать, он тоже… раз уж так получилось… долго бродила по улицам, думала, что одна… а оказалось, мы вдвоём с ним бродили, даже не видели друг друга… как-то так… проводил до дома… и я, ты помнишь, нет, не помнишь, конечно… я сказала, что болит голова, а ты весь вечер что-то писал…
Ира всхлипнула и тихо заплакала, будто ребёнок, сломавший любимую мамину вазу.
— А потом? — спросил я, подождав, пока она успокоится. — Вы больше не…
— Да, — сказала Ира, переместив меня в другой мир, где я ни за что не хотел бы оказаться и где никогда не был в прошлой жизни. Не могло такого быть. Я знал Иру. Свою. Ту. Не эту. Но ведь это — она. Моя. Та самая. Только память ещё…
— Несколько раз, — сказала она. — Как наваждение. Я не хотела, но почему-то приходила… он даже не звал меня… сама… не знаю, что это… с тобой ходила редко, ты помнишь… извини, не помнишь, конечно… ты чаще ходил к нему один… я днём, когда у него не было лекций… ты вечером…
Вот почему Лёва смотрел на меня таким отчаянным взглядом.
— Я не хочу здесь быть! — Ира прошептала эти слова, но они прозвучали так громко, будто она их выкрикнула во весь голос. Мне показалось, что от её крика звёзды вздрогнули, и какая-то из них упала, сверкнув над крышами. — Я не хочу себя такую! Возьми меня отсюда!
У меня зуб на зуб не попадал, а потом я начал дрожать всем телом, будто на улице стоял адский холод. Мне не хотелось жить — не здесь, а вообще. Я не хотел, чтобы существовал мир, где моя Ира… В сознании промелькнула и спряталась мысль, что сейчас, возможно, решается не только моя судьба, мысль была фразой из графоманского романа, к реальности она не могла иметь никакого отношения. В реальности была только Ира, стоявшая передо мной со стиснутыми ладонями. В реальности были только её взгляд и её память, принадлежавшая не ей, но и ей тоже. В реальности был мой друг, меня предавший, моя работа, которая не имела — я это знал — никакого смысла. В реальности были небо и звёзды над головой, смотревшие на меня с насмешкой. Я видел, как они издевательски усмехались, и слышал слова, звучавшие, конечно, в моём мозгу и нигде больше, но от этого не становившиеся менее значимыми: «Бабочка взмахнёт крылышком, и Вселенная, вздрогнув, закончит, наконец, цикл эволюции».
«Я не хочу здесь быть!»
Значит — нигде. Потому что во множестве эмуляций есть такие, где случилось худшее, чего я представить не мог. И такие, где худшее ещё не случилось, и нам с Ирой пришлось бы пережить беды не в навязанной памяти, а в реальности. И ещё есть эмуляции, где всё с нами хорошо, но количество несчастий в мире зашкаливает за верхние пределы человеческих возможностей. И великое множество эмуляций, где всё замечательно и с нами, и с миром, золотой век, но как их найти среди бесчисленного количества миров, если по законам вероятности оказаться в худшем мире куда легче, чем в лучшем?
«Я не хочу здесь быть!»
Ира прижалась ко мне всем телом, её тоже бил озноб, в этом мире было холодно, как не бывает в лютую антарктическую зиму.
Я должен был взмахнуть крыльями и вызвать ураган. Ураган пронесётся по всем эмуляциям, и они обрушатся, как обрушивается непрочное строение. Вселенский квантовый компьютер завершит, наконец, своё вычисление, и Вселенная схлопнется, мир провалится в точку, в сингулярность, и всё начнётся сначала, и когда-нибудь через миллиарды лет кто-то, похожий на меня, и кто-то, похожий на Иру, родится на планете, похожей на Землю, в стране, похожей на Советский Союз… Это будем не мы, потому что ничто не повторяется, хотя должно повториться в программах конечных автоматов.
Взмахнуть крыльями… Что-то я должен был сделать. Сейчас, пока во льду не застыли мысли.
Разве от мыслей зависит выбор? Любое решение принимается там, где нет сознания, а только инстинкты и квантовые законы, позволяющие миру существовать в почти бесконечном числе разных вариантов?
Бабочка взмахивает крылышками, и наступает утро, встаёт солнце…
…мы смотрим друг на друга, и нет больше ничего…
…мимо проезжает машина… «даяцу»… разве их уже выпускают? Где-то я видел этот автомобиль… не вспомнить…
Машина медленно сворачивает к хлебозаводу…
Дежа вю.
Я перепугался — как никогда в жизни. Это был ужас, который плохие романисты называют смертельным. Ужас перед небытием, потому что, если исчезнут эмуляции, исчезнет всё. Вселенная перестанет быть. Сожмётся в кокон. В точку. В сингулярность.
И произойдёт новый Большой взрыв.
Сейчас.
Я прижал к себе Иру, я целовал её заплаканные глаза, я целовал её ледяные губы, я гладил её растрепавшиеся волосы, я принял в себя все её памяти, смешал со своими, и в том, что получилось, попытался разглядеть мир, где нам было хорошо. Лучший из миров.