Конфессия, империя, нация. Религия и проблема разнообразия в истории постсоветского пространства
Шрифт:
До публикации новейшей статьи Дариуса Сталюнаса массовые обращения 1860-х годов в Северо-Западном крае фактически не становились предметом специального исторического анализа. Сталюнас изучил административный механизм обращений, описал способы их официальной репрезентации как добровольного «возвращения в веру предков», коснулся вопроса о соотношении методов поощрения и принуждения в организации переходов в православие. Он заключил, что в организации обращений бюрократы руководствовались ассимиляторскими устремлениями и определением русскости через православие: новый конфессиональный статус был призван устранить угрозу полонизации, нависшую, как считалось, над католиками-белорусами [501] . В противоположность белорусским крестьянам переходившие в православие отдельные поляки не вызывали у русификаторов большого доверия, тогда как литовцы — в подавляющем большинстве, подобно белорусам, крестьяне — виделись слишком уж «фанатично» преданными католицизму, чтобы пробовать увлечь их в православие. Таким образом, по своей нацеленности на консолидацию русской национальной идентичности (белорусы как ветвь русского народа) обращения католиков в Северо-Западном крае могут быть сопоставлены с «воссоединением» униатов в тех же губерниях в 1839 году, осуществленным немиссионерским путем.
501
Сталюнас Д. Указ. соч. С. 307–346, особ. 312, 344. В новейшей монографии А. А. Комзоловой обращение католиков в Виленской губернии также рассматривается в контексте мер по этнической ассимиляции местного населения, но изложение событий фрагментарно, а в объяснении неудач обращения автор некритически следует
Настоящая статья рассматривает ту же кампанию в ином ракурсе. Я предлагаю принять во внимание тот факт, что для виленских «обратителей» католицизм нес опасность не только в связи с польским национализмом, но и сам по себе — не в теологическом или мировоззренческом смысле, а в качестве комплекса практик, эмоций и символов, объединявших значительное по численности сообщество. Статья развивает уже аргументировавшийся мною в других работах [502] тезис о том, что католическая религиозность в восточных землях бывшей Речи Посполитой явилась вызовом административному потенциалу «конфессионального государства» [503] . То, что русификаторы в Вильне клеймили как «фанатизм», находило аналог в других католических сообществах тогдашней Европы, где с 1830-х годов формировался новый тип «народного католицизма», внутри которого церковный канон и пастырский авторитет сочетались с поощрением религиозных представлений и вкусов, близких социальным низам [504] . По-новому культивировавшаяся зрелищность и чувственность католического богослужения и обрядности, неожиданная для многих современников реабилитация истовой набожности и благочестия, массовость религиозных практик, новые способы коллективного переживания эмоций и обновленные формы конфессиональной самоорганизации [505] — все это ставило под сомнение как доступность католицизма государственному регулированию, так и эффективность использования католических клириков в роли посредников между имперскими институтами и рядовыми верующими. Не признавая за католическим простонародьем в белорусских губерниях осмысленного усвоения вероучения, бюрократы тем не менее испытывали тревогу по поводу эмоциональной и эстетической притягательности католической службы как для этого населения, так и — о чем говорилось только вполголоса — для номинально православных.
502
В особенности: Dolbilov M. The Russifying Bureaucrats’ Vision of Catholicism: the Case of Northwestern Krai after 1863 // Russia and Eastern Europe: Applied «Imperiology» / Rosja i Europa Wschodnia: «imperiologia» stosowana / Ed. by Andrzej Nowak. Krakуw, 2006. P. 197–221.
503
Crews R. Empire and the Confessional State: Islam and Religious Politics in Nineteenth-Century Russia // American Historical Review. 2003. Vol. 108. № 1. P. 50–83.
504
Sperber J. Popular Catholicism in 19th Century Germany. Princeton, NJ, 1984; Blackbourn D. Marpingen: Apparitions of the Virgin Mary in Nineteenth-Century Germany. N.Y., 1994; и др.
505
Конечно же ярлык католического «фанатизма» в устах виленских русификаторов часто выступал синонимом польского национализма. Вместе с тем, такое представление о чересчур «горячей» религиозности католиков можно проанализировать как в синхронном, так и диахронном контексте конфессиональной политики империи. Было бы интересно, например, поразмыслить о возможных связях между антикатолицизмом виленских деятелей и весьма нервозным отношением светской власти и многих иерархов синодальной церкви (особенно просвещенчески настроенных) к различным сторонам православной народной религиозности. См.: Freeze G. L. Institutionalizing Piety: The Church and Popular Religion, 1750–1850 // Imperial Russia: New Histories for the Empire / Ed. by J. Burbank, D. Ransel. Bloomington, 1998. P. 215–231; Лавров А. С. Колдовство и религия в России, 1700–1740 гг. М., 2000; Shevzov V. Russian Orthodoxy on the Eve of Revolution. Oxford, 2004. P. 122–123, 171–213; др. работы.
Поэтому, прослеживая динамику политики обращений, я особо обращаю внимание на вклад в нее администраторов среднего и низового звеньев, вплотную занимавшихся надзором за отправлением католического культа. Непосредственные впечатления этих людей были одной из движущих сил кампании: именно натиск миссионерствующей власти придавал зримость свойствам католической религиозности, которые удивляли, раздражали и даже пугали представителей властей и таким образом влияли на их политическую линию. Я попытаюсь также доказать, что реакция новообращенных на принуждение, хотя и не приводила к легализации их отказа от православия, тем не менее подрывала монополию властей на суждение о результатах обращений, степени их успешности. Применение грубых приемов массового обращения резко снижало шансы на дальнейшее укоренение обращенных в новой вере. Но выявленные разногласия внутри бюрократии позволяют утверждать, что это происходило не только из-за отпора населения жесткой политике обращения. Секулярные эксперименты проводников этой политики могли казаться их же коллегам-бюрократам еще менее приемлемыми, чем неподконтрольность государству тех или иных манифестаций католической религиозности.
М. Н. Муравьев и «латинизанты»: «…Чешуя спала с наших глаз…»
Мероприятия 1860-х годов по обращению католиков в Северо-Западном крае с самого начала мало соответствовали наметившейся тогда же в законодательстве тенденции к индивидуализации обращений. Мысль о необходимости форсировать обращения католиков энтузиасты русификации принялись высказывать в первые же месяцы после подавления вооруженного сопротивления повстанцев. В октябре 1863 года митрополит Литовский Иосиф Семашко (в 1830-х годах главный организатор «воссоединения» унии) получил от виленского генерал-губернатора М. Н. Муравьева запрос о том, стоит ли амнистировать тех из причастных к «мятежу», кто вызвался принять православие. Для дальнейших событий наибольшую важность имело описание Иосифом самой процедуры обращения:
Римско-католическое вероисповедание так близко к Православному Греко-Восточному, что переходу из первого в последнее не положено никаких стеснений… [Православные] священники… обязаны только брать от присоединяемых подписки на непоколебимое пребывание их в Православии и подписки сии представлять чрез благочинных в консисторию… [506]
Вольно или невольно, Иосиф укреплял в головах чиновников представление о том, что переход из католицизма в православие не должен обусловливаться религиозными исканиями. По части соблюдения бюрократической формальности к католикам прилагалась та же мерка, что была прежде в ходу у православных миссионеров, обращавших язычников и мусульман. Пресловутая подписка рассматривалась как гарантия против отпадения в старую веру. В этом Иосиф уподоблялся тем миссионерам, которых еще в 1850-х годах резко критиковал Н. И. Ильминский, видевший в сборе подписок подмену работы по религиозному просвещению новой паствы [507] .
506
Lietuvos valstybes istorijos archyvas (Литовский гос. исторический архив; далее LVIA). F. 378. PS. 1863. B. 1080. L. 5–5 ap. (отношение митр. Иосифа Муравьеву от 26 октября 1863 г.).
507
Werth P . Op. cit. P. 144.
Преосвященный Антоний Зубко, до 1839 года униатский викарный епископ, в 1840-х годах глава православной Минской епархии, а в описываемое время — архиерей «на покое» [508] , первым из авторитетных местных деятелей сформулировал программу массовых обращений в православие, движимых секулярными мотивами. В доверительном письме Муравьеву в ноябре 1864 года он трактовал миссионерскую деятельность как залог сплочения «всех русских сил здешней интеллигенции» [509] . Вместо ведения вероисповедной полемики Антоний предлагал задействовать ресурс прямой коммуникации между чиновниками и вчерашними крепостными. Обращение в православие должно было происходить в процессе энергичного вторжения государства в повседневную жизнь крестьян. Объясняющий, уговаривающий, взывающий о понимании чиновник сам по себе был тем представлением — или явлением — государства, которое, по задумке, не могло не произвести на простецов неизгладимого впечатления:
508
См. о нем: Долбилов М. Д., Сталюнас Д. «Обратная уния»: Проект присоединения католиков к православной церкви в Российской империи (1865–1866) // Славяноведение. 2005. № 5. С. 6–11.
509
LVIA. F. 378. BS, 1864. B. 1461. L. 3–11 ар., цитата — L. 7.
Крестьяне, побуждаемые живою благодарностью за освобождение их от крепостной зависимости, охотно бы присоединялись к православию, если б узнали, что этого, для их же блага, желают Государь и батька Муравьев. …Они поверили бы, если б сказал им высший чиновник …вместе с мировым посредником, и соглашались бы быть православными после откровенного объявления и объяснения [510] .
Для того чтобы побудить крестьян к самоотождествлению с государством, предлагалось прибегнуть к различным материальным поощрениям и стимулам — раздаче земельных участков, предоставлению небольших займов на льготных условиях, выделению леса для построек [511] .
510
Ibid. L. 8 ар., 9–9 ар.
511
Ibid. L. 10–11.
Письмо архиепископа было передано Муравьевым на рассмотрение митрополиту Иосифу. Тот указал на отсутствие «твердых оснований» для деятельности специального миссионерского общества в Северо-Западном крае [512] . Мнение это в принципе не расходилось с муравьевским [513] . Однако, судя по всему, Антоний все-таки сумел заинтересовать Муравьева в возможностях интервенционистского подхода к проблеме приращения православной паствы. До своей отставки в апреле 1865 года генерал-губернатор успел утвердить несколько предложений подчиненных ему администраторов о массовом «возвращении» в православие так называемых латинизантов (или «упорствующих») — тех католиков, которых православное духовенство объявляло «долженствующими принадлежать к православию». Предыстория муравьевских распоряжений такова. Распря между католиками и православными о конфессиональной принадлежности этих людей началась вскоре после «воссоединения» униатов 1839 года. Согласно правилам, утвержденным Николаем I в 1842 году, к «разбору» оспариваемой паствы приступили особые комиссии из духовенства обоих исповеданий. В категорию «долженствующих принадлежать к православию» включались не только недавно «совращенные» в католицизм, но и те бывшие униаты вместе со всем их потомством, которые перешли в католицизм еще до «воссоединения» унии с православием. Формальным основанием для такого требования служило то, что переходы униатов в католицизм были запрещены еще законом 1798 года. Несмотря на то (или как раз вследствие того), что к услугам православных священников были рычаги административной власти, во многих случаях результат их усилий сводился к номинальному причислению «латинизантов» к православному приходу. Часть «упорствующих» ответила на давление укреплением своей католической самоидентификации. В начале правления Александра II фортуна мимолетно улыбнулась «латинизантам». В 1860 году император по докладу министра внутренних дел распорядился прекратить начатые и не возбуждать новых судебных дел о «требовании в православие» тех бывших униатов, которые к 1839 году уже исповедовали католицизм. В докладе подчеркивалось, что продолжение «разбора» может «только приносить вред, воскрешая в памяти народной некоторые стеснительные стороны» мер по «воссоединению» униатов [514] .
512
Ibid. L. 2.
513
Сталюнас Д. Указ. соч. С. 315; Комзолова А. А. Указ. соч. С. 187.
514
РГИА. Ф. 821. Оп. 1. Д. 613. Л. 3–10, 22 (доклад Департамента духовных дел иностранных вероисповеданий министру ВД и всеподданнейший доклад министра ВД, декабрь 1859 г. и январь 1860 г.); [Семашко И. ] Записки Иосифа, митрополита Литовского. СПб., 1883. Т. II. С. 626–630, 650–655 и др.
Но затишье было недолгим. Январское восстание 1863 года, резко усилившее враждебность к католицизму в России, повлекло за собой ревизию достигнутого компромисса. Противники католицизма считали, что прекращение преследований «латинизантов» в конце 1850-х годов произошло «по проискам католической пропаганды». С наиболее примечательным проектом выступил в 1865 году гродненский губернатор И. Н. Скворцов. Он предложил возобновить и расширить работу комиссий по «разбору» паствы. Скворцов подчеркивал, что католическое духовенство деморализовано, а «крестьяне, проникнутые чувством благодарности к Правительству… без упорства могут возвратиться в прародительскую веру». По оценке губернатора, «наибольшее число лиц, остающихся неправильно в католицизме, происходит от смешанных браков», то есть браков католиков с православными или бывшими униатами, и на них-то следовало сосредоточить усилия [515] .
515
Предложение было подано в июне 1865 г. преемнику Муравьева К. П. Кауфману, но из копии, посланной одновременно бывшему генерал-губернатору, ясно, что оно готовилось при нем. См.: LVIA. F. 378. BS, 1865. B. 1651. L. 1–4 ap. (отношение Скворцова Кауфману от 21 июня 1865 г.);
F. 439. Ap. 1. B. 64. L. 1–2 (письмо Скворцова Муравьеву от 24 июня 1865 г.).
Проблема смешанных браков в начале и середине 1860-х годов интенсивно обсуждалась в высшей бюрократии. Ряд ее представителей, ссылаясь на принцип религиозной терпимости, выступал за пересмотр закона 1832 года, который требовал всех детей от брака православного (православной) с лицом другого христианского исповедания крестить в православии. В марте 1865 года министру внутренних дел П. А. Валуеву, несмотря на сопротивление Синода, удалось провести закон, значительно смягчавший упомянутое требование применительно к православно-лютеранским бракам в Остзейском крае. В Западном крае, где среди смешанных браков преобладали браки между православными (в большинстве бывшими униатами) и католиками, речь о подобном послаблении не заходила, ибо после 1863 года власти все больше опасались православнокатолических союзов. Впрочем, как отмечает Верт, страх «совращения» в католицизм внутри семьи уживался с ранее сложившимся оптимистическим воззрением властей на смешанный брак как инструмент обрусения [516] . Разумеется, те, кто разделял эту надежду, были наиболее склонны к ужесточению правовых норм, обязывающих супругов в смешанном браке воспитывать детей в православии. План губернатора Скворцова показателен для данной тенденции. Не желая поощрять появление новых биконфессиональных семей, он предлагал выявить по возможности больше браков, уже давно состоявшихся, которым можно было бы приписать статус смешанных (вопреки убеждению супругов, что они принадлежат к одной католической вере), и подвести всех детей в таких семьях под категорию «долженствующих исповедовать православие» [517] .
516
Werth P. Of Sacrament, Law, and Imperial Politics: The Legal Regulation of «Mixed» Marriage in Russia (неопубл. рукопись); Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше (XIX — начало XX в.). М., 1999. С. 82–83, 90.
517
LVIA. F. 378. BS, 1865. B. 1651. L. 6–6 ap. (отношение преосв. Игнатия — Кауфману от 20 июня 1865 г.).