Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Фалин Валентин Михайлович

Не было никакого доклада В. Болдина, не дер­жал в руках секретных протоколов и географичес­кой карты с размашистым автографом Сталина, не перестает повторять М. Горбачев. В такие же детали, как зафиксированные в учетной карточке точная дата и имя лица, знакомившегося с доку­ментами, он не входит или, коль деваться некуда, напускает смогу: учетная карточка не доказательство, а подделка. Политики ошибаются пуще все­го, когда не признаются в собственных ошибках, уже совершенных, или же умаляют их.

Именно информация превращает должность во власть. В Советской России раньше других усво­ил это Сталин. Он окружил Ленина

густой сетью осведомителей. Сталину доносили, что писал, дик­товал, говорил Ленин, какие и кому давал пору­чения. Сталин провел решение, которое возлагало на него поддержание контактов с Лениным, за­точенным после инсульта в Горках, и запрещало всем остальным членам Политбюро, а также пра­вительству «волновать» больного. Будущий дикта­тор просеивал «продукты нездорового мозга», под которыми понималось критическое и самокрити­ческое сопоставление Лениным благих утопий и правды жизни.

Наследники Сталина с разной степенью интен­сивности и искусства выводили свои пьесы на ин­формационных клавишах. При Л. Брежневе, к при­меру, была в ходу «шутка»: Ю. Андропов знает про каждого из нас больше, чем мы сами. Слухи, сплет­ни, клевета — ничто в хозяйстве не терялось и, ак­куратно подшитое в досье, засылалось в зависимо­сти от «объекта разработки» на самый верх, где под настроение выносился вердикт — карать или мило­вать. Из числа житейских проступков реже осталь­ного прощались «излишнее любопытство» и «неува­жение» к авторитетам.

Кому-кому, а партийному ареопагу не надо было лишний раз об этом напоминать. Членство в По литбюро жаловалось и погашалось по воле гене­рального. Чем он придирчивей или подозрительней держал себя, тем реже у коллег возникали неудоб­ные вопросы. Последний из генеральных затмил хрущевские и брежневские образцы по части шлю­зования информационных потоков, а также разно­образию воспитательных средств.

От взгляда на гражданский долг и гибкости ста­на зависело, принимать отводимую вам нишу бе­зоговорочно или с резервом. Когда внушали, что альтернатива не прорисовывается или что доку­ментов нет, и с нажимом давалось понять: «быть посему», то подмывало возразить: «нет, быть по факту». Только пробиваться к фактам становилось по мере расцвета демократии все проблематичней, особенно когда престиж верховных правителей и факты без видимых причин коллизировали. Так и выходило — рассчитывал до истины докопаться, а отрывал себе яму. С Н. Хрущевым и Ю. Андро­повым мои познания тут изрядно обогатились, но горбатого лишь могила выправляет.

Безвыходные ситуации бывают разве что на вой­не. В иной обстановке можно ретироваться, сыскав предписываемый придворным этикетом предлог. Кое-кто именно так и поступал. Поскольку приме­ры подавались людьми уважаемыми, они невольно отзывались сомнениями — правильна ли лично моя позиция.

«Наблюдая его (М. Горбачева) контакты с людьми, я все больше убеждался, что внешняя от­крытость и благожелательная приветливость — это скорее привычная маска, за которой нет дейст­вительно теплого и доброго отношения к людям. Внутри — всегда холодный расчет. А это малопри­ятно.

И второе. К сожалению, я убедился, что Горба­чеву присущ один очень серьезный для большого руководителя недостаток: оказалось, он совершен­но не умеет слушать (вернее, слышать) своего со­беседника, а целиком увлечен тем, что говорит сам. Даже при такой процедуре, как доклад ему инфор­мации,

это давало себя знать, что, согласитесь, не очень помогало делу. Монолог, лишь монолог...» ^[14]

Многим русским это напомнит эпитафию Ф. Тют чева на смерть Николая I:

14

Александров-Агентов А. М. От Коллонтай до Горбачева. M., 1994, с. 290—291. Выделено в авторском тексте.

Не богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые, —

Все было ложь в тебе, все призраки пустые

Ты был не царь, а лицедей.

(1855)

И современные поэты срамили многих из нас, годами общавшихся с генеральным и, пока гром не грянул, не раскусивших его. При наших встречах выдающийся немецкий драматург Хайнер Мюллер не единожды возвращался к умению М. Горбачева на зрителях плести кружева. «Но стоит присутст­вующим переключить внимание с него на кого-то другого или на тему, которой М. Горбачев плохо владел, его глаза мгновенно гаснут, с лица сбегает улыбчивость, — говорил X. Мюллер, — и во всем облике проступает нечто совсем не симпатичное. От меня как режиссера подобное не ускользает».

Политика — театр, и все занятые в спектаклях — актеры. Кто-то играет самозабвенно, другой отбыва­ет повинность. Попадаются солисты, для коих под­мостки — место прежде всего не воспроизведения заранее отрепетированных мелодий и текстов, а са­мовыражения. Таких не смущает, что ансамбль рас­падается. Пусть страдают те, кто шагает не в ногу.

В данном конкретном случае, однако, меня по­ныне занимает другая незадача. Чем М. Горбаче­ва влекло двурушничество? Что за миражи виде­лись ему, когда он скручивал правду в бараний рог? К какому берегу он собирался приставать?

Единственное лекарство, что могло помочь со­ветскому обществу воспрять, звалось, повторю, правдой. Нельзя было при этом чураться никаких, даже самых неординарных вариантов решения уг­нетавших нас проблем или делать дело в улиточ­ном темпе. Все надлежало подвергнуть сомнению. Наперед заданные табу подобны шорам, исключа­ющим трехмерное видение. Никаких табу, кроме одного: ни теперь, ни после нас ни у кого не дол­жно появиться оснований обвинить перестройщи­ков в лицемерии и нечестности. Даже неуспех не должен был лишить нас морального права гово­рить: перестройка хотя бы тем отличается в луч­шую сторону от предшествовавших эпох, что из­гнала из нашей политики ложь.

Я не упускал повода под тем или иным соусом внушать М. Горбачеву эту элементарную мысль. Не припомню, чтобы в ответ генеральный ощети­нивался или, как он умел, предавался балагурству. Полагая себя исключением из правил и принци­пов, он, скорее всего, относил сказанное мною к другим или же считал, что неправда на его уров­не есть некая разновидность «военной хитрости», «тактический маневр», без которых политика вроде бы и не политика. Иначе его возмутили бы назой­ливо повторявшиеся мною из записки в записку отсылки к искренности, почитавшейся в античном Риме и французскими моралистами за сертификат нравственности разума.