Конгрегация. Гексалогия
Шрифт:
– Вам нехорошо? – участливо спросила Анна Шульц; Курт с трудом взял себя в руки, снова подняв голову и глядя на ее отца.
– Все в порядке, – ответил он сдавленно. – Феликс, как он выглядел? Ты помнишь, как он выглядел?
– Так… – растерянно и испуганно выронил тот. – Плохо уже… давно было…
– Вспомни. Это важно. Как он выглядел? Большой, маленький, толстый, тощий… Вспоминай!
– Ну, не маленький… Здоровый такой мужик, молодой довольно – лет, может, тридцати, чуть, может, больше… крепкий, широкий, я б сказал…
– Волосы, глаза – темные, светлые?
–
Курт рывком выпрямился, ощущая, как спина леденеет, будто кто-то взял ведро со снегом и попросту вывалил за шиворот его целиком; мысли в голове смерзлись, не желая шевелиться, не желая жить, как мыслям положено. Он прошелся перед столом взад-вперед, отсутствующе глядя в пол, остановился.
– Этому человеку ты рассказал о бароне фон Курценхальме, – уточнил Курт чуть слышно; тот молча кивнул. – О том, что случилось с твоей дочерью, о сыне барона? Да? – Шульц молчал, вжав голову в плечи, и он повысил голос: – Я спросил – да?
– Да, майстер инквизитор… Господи, если б я знал, что…
– Не знал… – подтвердил он и посмотрел хозяину дома в глаза, в упор. – И сейчас не знаешь. Ничего не знаешь, не слышал и не видел. Если еще кто-то услышит от тебя эту историю, ты проклянешь день, когда родился. Если ты расскажешь хоть одной живой душе, что здесь был я, что говорил с тобой об этом, ты больше никогда не увидишь своей семьи и вообще белого света. Это – понятно?
– Господи… – едва не теряя сознания, шепнул Шульц. – Господи, да ни за что…
– Помни об этом. Единственные люди по эту сторону жизни, с кем ты имеешь право обсуждать всю эту историю – это люди из Конгрегации. Никто больше. Ни пьяным, ни трезвым, ни в бреду.
– Да я клянусь…
– Хорошо.
Хорошо?.. Курт мысленно выругался – так, как никогда не стал бы вслух. Хорошего было мало; и без того уже сведения разошлись, дойдя до слуха тех, кому это было нужно, и теперь в свете событий в Таннендорфе постепенно расползались, словно пятно жидкой грязи по льняному платку…
– Это все, – сказал Курт уже обессиленно, развертываясь к двери; на пороге остановился, не оборачиваясь, вспоминая, все ли он спросил, что мог, но больше в голове ничего не было, кроме имени, бьющегося, словно большой колокол, и бессмысленно-угодливого лица, с улыбкой протягивающего огромную наполненную кружку.
Молча рванув на себя дверь, он вышагал на прохладный ночной воздух, не замечая вьющейся под ногами собачонки, и, выйдя за калитку, остановился. Бруно, держащий под уздцы обоих жеребцов, развернулся в его сторону, подойдя, и тоже встал.
– Что случилось? – спросил бродяга опасливо, понизив голос. – Ты сам сейчас на стрига похож… На тебе лица нет; в чем дело?
Курт медленно перевел взгляд на него, пытаясь собраться и не чувствуя ничего, кроме беспредельной усталости; сейчас захотелось просто прилечь – где угодно, хоть в траву прямо здесь, у ограды этого дома – и уснуть, а проснувшись, обнаружить себя в келье академии и сказать облегченно: «Ну, и приснится ж иногда»…
–
– Каспар приехал в Таннендорф четыре года назад? – спросил Курт без предисловий; тот растерянно махнул рукой:
– Да откуда я знаю, сколько, четыре, не четыре…
– Но он не из Таннендорфа.
– Нет, он не из… Да в чем дело, твою мать!
– Надо ехать, – тихо ответил он, забирая поводья настоятельского жеребца, и бывший студент застонал:
– Ты с ума сошел? В ночь? На этих полутрупах?
– Надо ехать, – повторил Курт, тяжело забрасывая себя в седло, подождал, пока Бруно, ворча, вскарабкается на капитанского коня, и встряхнул головой, пытаясь избавиться от внезапно навалившейся слабости.
Надо ехать, сказал он снова сам себе. Если эти два Каспара, любящих угощать пивом по семейному рецепту, один и тот же человек, то сейчас в Таннендорфе творится Бог знает что. И пока его там нет…
Пока его там нет, случиться может все, что угодно. И, Бруно прав, каменные стены не остановят толпу разъяренных крестьян. И если хоть одна из версий господина следователя верна, жизнь всех обитателей замка в опасности.
– Надо ехать быстро, – словно очнувшись, добавил Курт, ощущая, что жеребец – жаркий, как кипяток, и стараясь не думать о том, что вскоре оба коня и впрямь могут просто упасть и больше не подняться. – Не отставай.
Он снова не обернулся посмотреть, справляется ли с лошадью бывший студент, поспевает ли за ним; просто вмял каблуки во взмокшие горячие бока и взял в галоп, молясь, чтобы успеть добраться до замка раньше, чем измученный скакун захлебнется в кровавой пене.
Глава 9
Способность мыслить возвратилась к Курту понемногу, спустя четверть часа бешеного галопа, когда ночной воздух, ударяющий в лицо, казалось, сбил облекшую его пелену подавленности. И первая мысль, которая втиснулась в голову, была мыслью о злополучном пивоваре. И первое чувство, проросшее в душе после долгой пустоты, было злостью. Ожесточенной, неистовой, исступленной злостью; злостью на себя за свою слепоту, на Каспара, кем бы он ни был, за то, что так свободно, так просто провел его; душу жгли ненависть и бешенство, яростные, непозволительные для следователя. Это не давало думать, и Курт уже не мог сказать с уверенностью, отчего он задыхается – от ветра, о который бьется несущийся сквозь ночь жеребец, или от бессильного стыда и гнева…
Когда позади раздался крик Бруно, он не сразу услышал это, а когда услышал, не смог вынудить замедлиться не столько коня, сколько себя самого. Бывший студент догнал его, дыша тяжело, как и его скакун, косящий налитыми кровью глазами в землю.
– Ты что – спятил?! – крикнул тот, вцепившись в поводья, словно утопающий – в попавшуюся под руку ветку. – Наши кони – не курьерские, ни твой, ни мой! Мой сейчас завалится!
Только теперь Курт услышал, что и настоятельский жеребец тоже дышит с прихлипом, словно раненый, увидел, что капитанский уже еле переступает копытами…