Конкур со шпагой
Шрифт:
– Нравится? То-то. Своими золотыми ручками сделал. А стоила ужас каких денег!
– Он налил кофе в чашки.
– Бери сахар. Сливки принести? Может, коньяк? Или тебе нельзя? На службе. А мне можно? Ну я одну, ладно? Знаешь, голова тяжелая. А мне на работу. И разговора не получится, еще напутаю что-нибудь, а тебе отвечать.
– Павел Мстиславович... Ну, хорошо - Павел... Скажи мне, как, по-твоему, могла пропасть шпага из вашего дома?
– А я откуда знаю? Я ее и не видел толком - герр профессор так над ней трясся, что даже сам ее на антресоли упрятывал. А маман ему светила, он хихикнул.
– Как-то я хотел шпагу Ленке показать, так маман такой
Что-то кольнуло меня - я еще не понял, что именно, но внутренний приказ насторожиться почувствовал.
– А когда это было?
– Да разве я помню? А, постой... Ленка тогда на первенство вузов сражалась, выиграла и вышла в финал. Я еще одну приму. Ладно?
Я не успел его остановить - он быстро опрокинул рюмку и запил коньяк кофе.
– Послушай, Павел, а почему ты так называешь Николая Ивановича - герр профессор?
– Дразнилка такая. Как-то услышал - маман кому-то по телефону отвечала, что "...герр профессор обещал быть сегодня к обеду и надеется...". Мне это страшно понравилось, и я его теперь так зову. А он злится.
– Николай Иванович у вас свой человек в семье...
Павлик усмехнулся ядовито.
– Он говорит, что к нему часто приходили коллекционеры, интересовались шпагой. Ты никого из них не видел?
– Одного видел. Он к нам приходил, маман тыкву в подарок приносил. Горский князь.
– Как он выглядит?
– Пузечко.
– Так.
– Усы, кепка, нос.
– Все?
– Портфель с деньгами.
– Это не примета. Фамилию не знаешь?
– Точно не помню. Какая-то неприличная, похожа на Гельминтошвили. Или Аскаридзе.
– А ты не врешь?
– Я никогда не вру.
– Он весело рассмеялся.
– Я только ошибаюсь.
– Ну если так...
– Я помедлил.
– Если так, скажи, где ты был позавчера вечером от двадцати до двадцати четырех?
Павел внимательно посмотрел на меня, как-то по-собачьи склонил голову к одному плечу, к другому и выпалил:
– Не скажу.
– И опять засмеялся, очень довольный.
– Ну, хватит, - зло сказал я, вставая.
– Собирайся.
Павел не испугался, не растерялся - он искренне огорчился:
– Ты что - обиделся? Как жаль - ты мне очень нравишься. Давай с тобой дружить, а?
Я заметил, что он очень быстро опьянел: то ли он вообще очень мало пил и был непривычен, то ли уже наоборот.
– Знакомых у меня - во, - он развел руками и уронил что-то на пол, а друзей нет. Ты будешь за меня заступаться, ладно?
– Кто же тебя обижает?
– Все меня обижают. В детстве, к сожалению, мало били, зато теперь достается. Даже зуб выбили. Хочешь, я тебе про свою жизнь все-все расскажу? Тебе жалко меня станет, какой я несчастный... Ты многое тогда поймешь. Я почему-то верю тебе.
Павел пьяно валял дурака - это ясно. Но в то же время он и в самом деле совершенно одинок, несмотря на все свое обаяние, растерян. Видимо, наступил тот час, когда он старается понять, что с ним произошло, как произошло и можно ли еще хоть что-нибудь поправить. И хотя я пришел к нему с конкретной целью, прервать его у меня не хватило духу - мне было действительно его жаль. К тому же это был тот случай, когда официальный допрос все равно ничего бы не дал.
Я не стану здесь приводить подробности биографии Павлика, отмечу только то, что наиболее ярко характеризует обстановку, в которой формировалась его личность, и то, что может заинтересовать читателя.
– Школу я кончил - вот
– тонны, а таланта - ни грамма. Тятенька было зашумел, но герр профессор предложил свой сельхозвуз. Ну не в армию же идти!
Меня и взяли... фактически без экзаменов. Выпьешь? Как хочешь. При себе оставь советы. А после экзаменов - практика, в колхоз, на картошку. Как мы туда приехали, как я посмотрел... Картошки много, и вся в грязи. Ни душа, ни холодильника... И ребята надо мной смеялись, как я лопату держу. Тогда я взял и скоропостижно заболел. И потом каждую практику болел. И никогда мне ничего за это не было. Но уже многие меня не любят. Потому что толку от меня никакого нет. Никому я не нужен. Даже Ленка с Алешкой меня сегодня бросили. И правильно сделали. Бедная кровожадная девочка... Как я ее жалею.
– Почему же кровожадная?
– Знаешь, как она за меня взялась сначала? Говорит, я из тебя сделаю человека и мужчину. Маман с тятенькой нарочно мне ее подсунули. Не веришь? Сами изуродовали, а ей - исправлять. Мне ее жалко. И Алешку тоже. Ну, какой я отец? Меня самого впору на саночках возить...
– Слушай, ты так об отце с матерью говоришь...
– А что, я их уважать должен? Все-все - последнюю, а то я волнуюсь... Придумали тоже - раз отец и мать, значит, их обязательно уважать надо! А я их ненавижу. Они ведь артисты. Отец - на сцене, мать - в жизни. Светская баба! И герр профессор тоже артист. Он - хитрый, друг дома. У них с маман, - он покрутил пальцами, - роман. А тятенька, думаешь, не знал? Как же! Ему это выгодно было, он ни одной молоденькой артисточки не пропускал, брал над ней покровительство и совершенствовал с ней... сценическое мастерство. А в промежутках создавал героические образы современников. Лучше бы сыном побольше занимался. Так нет - подарками отделывался. Чего он мне только не дарил! И профессор тоже. А как я осиротел, - он дурашливо всхлипнул, - так он даже трояка на меня жалеет... А, да черт с ними! Мне только Ленку с Алешкой жалко. Испортил ей жизнь. Не, я серьезно, не думай, что по пьянке... А вообще-то, я уже хорош. И когда успел?
– Он искренне удивился.
– Пошли домой. Еще по одной - посошок - и по домам. Давай... Э... а еще другом назвался. Какой же ты мне друг - покидаешь в трудную минуту! Ну скажи - разве ты меня уважаешь?
– Я тобой горжусь, - усмехнулся я.
– Только возьми себя в руки.
– Я налил ему еще чашку остывшего кофе. Он залпом выпил его.
– Ну, все. Пора на кладбище. Чашка кофе, холодный душ, свежая рубашка - и на кладбище.
– Чего ты торопишься? Поживи еще, - опять усмехнулся я, думая, что Павлик пьяно шутит.
– Не-не, пора. Я с двух начинаю, после обеда. У нас полный день никто не выдерживает, понял? Вредное производство. Перегрузки, как у космонавтов. Я эти, как их, цветники, по могилкам развожу, трояки сшибаю. У меня теперь этих трояков от скорбящих родственников! Куда профессору!
Говорить с ним было бесполезно. И как это я потерял бдительность? Видимо, он уже с утра был заправлен по самую пробочку... И чем-то очень взволнован. Скорее всего уходом Лены. Похоже, она действительно единственный его друг, одна опора. Я спросил у Павлика, где ее найти.
– К матери поехала.
– Он сказал адрес.
– К чертовой матери! Не вернется. И шпагу тебе не найти. Она, она, - он качнулся в дверях, помолчал, будто решал - открыть мне эту тайну или нет, прижал палец к губам.