Константин Павлович
Шрифт:
В конце того же 1818 года юный Пушкин сочинил известную святочную песенку — «ноэль». К тому времени Александр уже успел посетить Ахенский конгресс, на котором вместе с австрийским императором и прусским королем подписал декларации, направленные на противодействие революционным настроениям и поддержку существующего порядка. Поэт вложил в уста персонажей Нового Завета реплики на злободневные политические темы, под «сказками» подразумевая, конечно, обещания Александра на варшавском сейме, неисполнимость которых стала совершенно очевидна после Ахенского конгресса.
От радости в постеле Запрыгало дитя: «Неужто в самом деле? Неужто не шутя?» А мать ему: «Бай-бай! закрой«Ноэль» ходил по рукам, его цитировали и распевали «чуть не на улице» {313} . Якушкин, пушкинскую песенку сильно полюбивший, еще осенью 1817 года обнажал цареубийственный кинжал по похожему поводу. Страсти вспыхнули на собрании Союза спасения, проходившем в доме Александра Николаевича Муравьева, когда хозяин прочел вслух письмо Сергея Трубецкого. Тот сообщал, что «государь намерен возвратить Польше все завоеванные нами области и что будто, предвидя неудовольствие, даже сопротивление русских, он думает удалиться в Варшаву со всем двором и предать отечество в жертву неустройств и смятений» {314} . Откуда взял Трубецкой подобные сведения, он и сам потом не мог хорошенько вспомнить, но в тот вечер Муравьев немедленно заговорил об уничтожении императора-лицедея, который так открыто предпочитает чужой народ собственному. Решили кинуть жребий, Якушкин предложил без всякого жребия в убийцы себя, однако собравшись на следующий день, по здравом размышлении заговорщики даровали Александру жизнь. Случилось это, впрочем, еще за полгода до мартовского сейма.
Между тем в сеймовой речи, так сильно взволновавшей русские умы, император вовсе не лгал. Над проектом российской конституции — Государственной Уставной грамоты Российской империи — уже работал Новосильцев, ему помогали сотрудники его канцелярии Петр Пешар-Дешан и Петр Вяземский. Работа велась в атмосфере строжайшей секретности, нарушенной, впрочем, публичным сеймовым обещанием России вольности. Императору вручали одну написанную порцию за другой, весной 1820 года с учетом поправок Александру был представлен окончательный краткий вариант конституции {315} . Не стояло на месте и дело освобождения крестьян, на императора сыпались записки, предлагающие пути решения этого вопроса. Сам Александр не раз уже клялся, что освободит свой народ от рабства, и в 1818 году поручил министру финансов А.Д. Гурьеву начать работу над проектом крестьянской реформы.
Итак, император не лгал. Речь его одних обнадежила, других раздражила, третьих всполошила, четвертых разочаровала, пятых ошеломила. Лишь один человек счел происходившее на сейме нелепым. «Посылаю вам экземпляр программы бывшей здесь 15 (27) числа в замке пиесы гратис [38] , на которой я фигурировал в толпе народа, играя ролю пражского депутата по избранию меня в оные обывателями варшавского предместья Праги, — язвительно писал Константин верному Сипягину. — Пьеса сия похожа на некоторую русскую комедию: когда чихнет кто впереди, то наши братья депутаты всею толпою отвешивают поклоны. Посылаю при сем вам также экземпляр речи, говоренной его императорским величеством сенату и сейму… В дополнение сего еще скажу вам, что его императорское высочество великий князь Михаил Павлович во время всего сего церемониала занимал свое место по здешней конституции между сенаторами, как я был между депутатами, и как он польского языка не разумеет, то из этого можете заключить, как ему было весело выдержать несколько тут часов сряду» {316} .
38
Гратис — то есть бесплатно (лат.).
В историческом для поляков сейме Константин увидел лишь комедию, и хотя ни одного недоброго слова в адрес ее сочинителя и главного режиссера он, разумеется, себе не позволил, само творение высмеял. Ложной и неловкой ему казалась собственная «роля» пражского депутата, посланника от той самой области и города, который был разгромлен войсками Суворова. Глупым представлялось
Речи императора, сути его обещаний Константин не коснулся, однако контекст его письма, ядовитый и раздраженный, выдает автора с головой — сеймовые игры были не по нему. По некоторым сведениям, Константин знал о содержании речи еще до ее оглашения и выражал Александру несогласие, однако государь и тут его не услышал {317} .
В нескрываемой неприязни цесаревича к происходившему можно увидеть ограниченность его взглядов, еще легче разглядеть чувства, какие испытывали многие русские патриоты к полякам, — могущественной России не следует кроить собственные территории ради поверженной и крошечной Польши. Но пряталось в его недовольстве и другое.
Цесаревич протестовал еще и против театральности, против красивых, но пустых жестов, выразительных, но бессмысленных поз. Снова и снова сквозь все наслоения дурного воспитания, отвратительного характера, бешеного нрава в нашем герое проступало всё то же качество, то самое, которого напрочь лишен был его великодержавный брат, — искренность. Константин Павлович терпеть не мог фальши, лицедейства, в том числе и на политической арене. Великосветские церемонии недолюбливал и Александр, слишком много было их в его жизни. Однако, кажется, у Константина отвращение к придворным ритуалам, интригам и играм вызвано было не одной только перекормленностью, но еще и этим, уже упомянутым нами природным качеством.
Польская конституция, сейм, речь императора были неприятны Константину не только оттого, что они не соответствовали его взглядам, но и потому, что он подозревал во всем этом очередную пиесу, «комедию», которую для чего-то понадобилось ломать его брату.
Недоволен Александром был не только великий князь, не только русские патриоты, но и русский гражданин Николай Михайлович Карамзин, к тому времени уже преподнесший государю первые тома «Истории государства Российского». Его сарказм сопоставим с константиновским: «Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах: спят и видят конституцию, судят, рядят; начинают и писать — в “Сыне Отечества”, в речи Уварова: иное уже вышло, другое готовится. И смешно, и жалко! Но будет, чему быть» {318} . В октябре 1819 года историк написал даже специально для императора «Мнение Русского гражданина», где повторял, что восстановление Польши вредно для России, что поляки любят Россию лишь до тех пор, пока слабы, и отступятся от нее, как только окрепнут. Карамзин пророчил, но император этого не знал. При личной встрече он терпеливо выслушал историка, напоил его чаем и просидел с ним в собственном кабинете пять часов.
РАЗВОД
Константин встретил ее на балу наместника, Иосифа Зайончека, в 1815 году. Жанетта (или Иоанна) Грудзинская была дочерью небогатого помещика Антона Грудзинского, к тому времени уже покойного, и падчерицей веселого и добродушного выпивохи графа Бронницы. Воспитание она получила изрядное — в пансионе французской эмигрантки девицы Ваушер (Vaucher), имевшем религиозную направленность, впрочем, не соединявшуюся ни с крайностями, ни с фанатизмом. Во главе пансиона стоял французский аббат Маллерб, образованный и умный, внушавший своим воспитанницам здравое отношение к религии. Завершила же свое воспитание княгиня Грудзинская в Париже под руководством умной и просвещенной гувернантки мисс Коллинс. В конце 1815 года Жанетта вернулась из Парижа в Варшаву {319} .
Хрупкая, изящная двадцатилетняя польская княжна пленила цесаревича сразу — полагают, что красотой и грацией, которая особенно проявлялась в танце. Остряки шутили, что в сердце великого князя она проскользнула, танцуя гавот. Из последовавших далее событий легко заключить: не в одной грации состояло дело, но и в редком душевном такте княжны. Главной ее добродетелью, вероятно, действительно было чувство меры, проявлявшееся в исключительной гибкости и мудрости, с которыми она обращалась с князем. Что ничуть не отменяло того достоинства, с которым она держалась. Константин полюбил княжну не шутя. И ухаживал за Жанеттой неотступно, в продолжение пяти лет, официально по-прежнему оставаясь мужем Анны Федоровны.