Консул
Шрифт:
– Их тут человек двадцать…
– У Орода уже было под двадцать. Сам знаешь, где они теперь.
– Потасовка нам нужна меньше всего…
– Уж больно ты осторожен стал, – прищурился Эдик. – С каких это пор?
– С тех самых, Эд, когда понял, что смертен. Я, знаешь ли, не тороплюсь в мир иной, а помереть в кабацкой драке… Фи! Это так пошло.
– Перестаньте, – сказала Тзана с укоризной.
– Молчу, молчу…
Вернулся Лю Ху и привел хозяина – пузатого ханьца. Сергий молча выдал ему парфянскую тетрадрахму. Пузан радостно заулыбался, взвешивая серебряный
Хозяин лично принес округлый сосудик с подогретым рисовым вином и фарфоровые чашечки. Поклонился и укатился к себе.
– Ну, – решительно сказал Гефестай, плеснув во все чашечки, – поехали!
Вино напомнило Сергию разбавленный коньяк. И тепло от него точно так же разливалось по жилам, расслабляя усталые мышцы.
Состав поданного жаркого он так и не определил, но было очень вкусно.
– Гош, – томно проговорил Эдик, – поклянись, что это не собачатина.
– Клянусь, драгоценный Эдик.
– И не кошатина?
– Ах, что вы! Как можно!
– Хм. Неужто крысятина?
– Отвяжись, – посоветовал Чанбе Гефестай, – и не морочь человеку голову.
Смежив и без того узкие глаза, конфуцианец высказался:
– Ах, драгоценные мастера, как же я рад, что вернулся на родину! Три долгих года, что я провел в стране Дацинь, тянулись бесконечно долго. Но вот что удивительно – ныне я начинаю скучать по той жизни. Да-да!
– И я, – поддакнул буддист. – Я ощущаю в душе болезненную раздвоенность, ибо за время отсутствия успел привыкнуть к жизни на Западе, к римским обычаям, к самому духу Великого Рима. Вам будет трудно понять меня, ибо вам не дано было заметить то, что бросалось в глаза на каждом шагу, за любым углом – необычайную, потрясающую свободу!
– Да будет тебе известно, Ваня, – вступил в разговор Гефестай, – что мы успели побывать в рабстве, так что волю мы тоже ценим…
– Нет-нет, – затряс головой И Ван, – вы не понимаете. Рабство существует повсюду, и в Поднебесной тоже хватает невольников, но не в этом дело. Я помню, как во время Сатурналий бродил по улицам и ужасался – мир перевернулся! Ибо рабы приказывали своим господам, а те им безропотно подчинялись. Да, я понимаю, что они исполняли обычай, что тогда был праздник, он минует и всё встанет на свои места. Всё так, но в Поднебесной такого не бывает вовсе. Никогда!
Лю Ху хмуро усмехнулся.
– Тут все рабы, – проскрипел он. – Все до единого. Даже благородные мужи находятся в неволе ритуалов и долга, верности и благих сил.
– Не соглашусь с тобой, почтенный Ху, – сказал Го Шу. – Ритуализированность жизни Хань, конечно, высока. Но! За пределами ритуала, вне чисто формального его исполнения, в Поднебесной существует огромная свобода, множество путей жизни, вер и учений. Нас тут трое философов, а могло быть сто!
– Поднебесная – это пирамида, которая никогда не рухнет, – стоял на своем Лю Ху, – ибо держится на прочнейших связях: сын подчиняется отцу, жена – мужу, младший – старшему, подчиненный – начальнику, раб – господину, подданные – императору…
– А император, – негромко добавил И Ван, – подчиняется вдовствующей государыне из рода Дэн…
– Что я слышу, – улыбнулся Сергий, поглядывая на компанию Орода, – неужто наша триада перестроилась?
Лю Ху покачал головой, грустно улыбаясь.
– Нет, драгоценный Сергий, – сказал он мягко. – Нас уже не переделать. Мы можем тосковать по утрате чужой свободы, но смиренно примем родной гнет и послушно склонимся перед высшей волей.
– Чихать хотели даосы и на гнет, и на высшую волю! – яростно выразился подвыпивший Го Шу. – Само наше учение требует полной независимости духа и тела! Притом ни Будда, ни Лао-Цзы не утверждали верховенство божественных сущностей. Какие уж там высшие силы – и перед Колесом Сансары, и перед Дао все равны. Вы поспрашивайте Вана, драгоценный Сергий, он вам расскажет, как тысячи его собратьев уходили в странствия, как они восставали целыми монастырями!
– А даосы, – светло улыбнулся И Ван, – создавали и создают свои горные коммуны…
Лобанов даже растерялся чуток. Принцип-кентурион впервые серьезно задумался, а прав ли он, простодушно, по-солдафонски затушевывая всю Азию одной краской, вымазывая Восток в общий цвет варварства. Ведь одно то, что он не знаком с ханьской культурой и не понимает ее, еще не причина отказывать жителям Поднебесной в цивилизованности. Скорее уж речь надо вести о его собственном варварстве, ибо незнание и безкультурье тождественны.
Вероятно, его ослепили серебряные аквилы, колышущиеся над стройными рядами римских легионеров, и мраморная облицовка великолепных зданий. Или он не хочет замечать теней и пятен, стыдливо отворачивается от зловонных куч фекалий, которые регулярно нагребают по переулкам Великого Рима, от распятых подростков, от права любого папаши угробить свое дитя, от публичных домов, битком набитых маленькими девочками и мальчиками, младенцами даже!
Так где же нашло приют варварство – на Западе или Востоке? И где полыхает светоч цивилизации – на восходе солнца или там, где оно заходит?..
– Возможно, что даосы и не ставят высоко долг, верность, ритуал, – продолжал скрипеть Лю Ху, – но именно эти добродетели суть устои государства. И какая же тут возможна перестройка? Во что перестраивать долг? В безответственность? А верность – в предательство? Вы можете не преклонять колена перед императором – это сочтут преступлением, хотя лично я воспринял бы его как мелкий проступок, как дань неутоленной гордыне. Однако призывать перемены – значит желать погибели всему! Поднебесная – это утес, а мы песчинки, слагающие его. Если мы отпадем, ветер унесет нас и затеряет в необозримой пустыне варварства. Поднебесная – это могучая река, а мы – капли вод ее. Выбрызнет нас на чужой берег – и капли высохнут под солнцем, не оставив ничего… Так стоит ли желать перемен ради пустоты и потери?