Конторский раб

Олсуфьев Александр

– Понимаю, – согласился с ним и поддержал его желание избавиться от меня. – Сам в растерянности.

Старичок сверкнул своими бусинками-глазками и опять потупил взор.

«Н-да, «дед», под названием Богдан Осипович, не позавидуешь тебе.», – ехидно подумал я, но сам и бровью не повел, стоял с каменным выражением лица, смотрел на него спокойно, без эмоций. – «Теперь тебе нужно стол для меня доставать, стул, компьютер, задания всякие давать – суеты-то я тебе сколько натащил с собой. Не ожидал ты такого. А что поделаешь? Кому сейчас легко? И потом ты же служишь, а не хозяйничаешь – значит, должен быть всегда готов к неприятным сюрпризам, а ты, вон, расслабился, обложил себя со всех сторон «преданными» людьми, а

про вакансии забыл. Лопухнулся ты, опростоволосился. Тебе бы от них, от вакансий этих, надо было избавиться как можно быстрее, а ты не пошевелился. Для кого-нибудь из своих, наверное, берег. Теперь расплачивайся за свое благодушие».

Старичок еще посидел так с минуту, печалясь о своем недавнем уютном прошлом, и поднял трубку телефона, начал обзванивать соседние отделы, выискивая свободный стол в аренду, на время, пока не удастся получить собственный…

И так я «путешествовал» из отдела в отдел чуть ли не целый месяц. Это путешествия по миру поучительны и приятны, а внутри конторы подобное занятие однообразно и малоинтересно.

Комнаты везде приблизительно одинаковые, отличаются лишь количеством горшков с геранью на подоконниках. Физиономии сотрудников малопривлекательные, почти всегда с одним и тем же выражением – смесь скуки и тоски. Столы тоже одинаковые.

Однако, мне подобные перемещения из комнаты в комнату, пока кто-то был в декрете или в простом отпуске – прелюдии к декрету, то бюллетенил, то в командировке отдыхал, очень даже понравились. Человек я непривередливый, поэтому легко усаживался на любой стул и с удовольствием занимался своими делами.

Начальничек мой, старичок по имени Богдан Осипович, из-за постоянных перемещений найти меня не мог, да он особенно и не старался. Телефон у меня был то один, то другой, то третий. На звонки я почти не отвечал, потому что звонили тем людям, за кем этот стол был закреплен, и кто сейчас временно отсутствовал. Иногда я забегал в комнатку своего начальничка, чем его сильно беспокоил, потому что входил без стука, клал на стол номер телефона, нового, спрашивал, промежду прочим, нет ли какого задания, и уходил. Задания все равно не было. Через день я уже сидел на новом месте и с невозмутимым выражением слушал как звонит телефон, но не по мою душу.

Но так уж устроен этот мир – всему хорошему, как и всему плохому, рано или поздно, приходит конец.

Как-то вечером на кухню, где я ужинал, чем Бог послал, вошла жена и сказала, что меня просят к телефону. Звонил сам Петр Степанович, и было это очень необычно и одновременно волнительно.

Человек он в быту вежливый и обходительный. Это он на службе зверь зверем, а во внеурочный час всегда извиняется и деликатно поинтересовался вначале про здоровье мое и семейства, а потом про мою службу. Врать таким людям – все равно что самому себе отрубить голову. Я честно и рассказал, что вот уже месяц места у меня нет, шатаюсь по отделам с одного стола на другой, занимаюсь чем захочу… В ответ послышалось тихое «Не может быть» и от этого тихого, проникновенного голоса волосы зашевелились у меня на затылке и холодок пробежал по спине. Я попытался было успокоить его, смягчить рассказ, заверив, что все там делается, чтобы найти для меня стол и стул, но… в ответ послышалось, чтобы я все это занес в отчет и «спокойной ночи» и «всего хорошего», и трубку повесили.

Телевизор в комнате бубнил что-то неразборчивое. Я его, хотя и смотрю, но не вижу и не слышу. А зачем видеть и слышать что там говорят и показывают? Раньше говорили и показывали, что у нас все хорошо и врали, потому что когда становится хуже, то это совсем не хорошо. Но те, кто прилежно служил на благо общества, а таких было подавляющее большинство, если не верили, то очень хотели верить, что и в самом деле хорошо. А потом принялись показывать, что у нас все плохо и не просто плохо, а дальше некуда. Но люди продолжали жить, как и жили, не лучше, но и не так, как показывали, все-таки жили, а что там показывали и жизнью не назовешь, а потому все полагали, что это опять вранье. И тогда – вранье, и теперь – вранье. А раз вранье, то и живем мы, следовательно, приемлемо, и не хорошо, и не плохо – не так, как показывают. Ну и ладно. Главное, чтобы жили не хуже, чем соседи, а те не хуже, чем их соседи и так далее…

Я задумчиво опустил трубку со своей стороны, потому что слушать однообразные гудки не интересно, вздохнул тяжело, пригладил ладонью взъерошенные волосы и подумал, что отсутствие столов для таких, как я, тоже признак, характеризующий контору, и что Петр Степанович прав, и это нужно занести в отчет. Потом я встал и пошел опять на кухню, доедать что на столе осталось.

Вторая семья

На следующее утро, открыв дверь, ведущую с улицы внутрь конторы, первое что увидел – это двух работяг в робах.

Тихонько переругиваясь, они тащили по коридору широкий стол. Я посторонился, пропуская людей, занятых хоть и примитивным, но полезным делом, и следом не пошел, хотя и знал наверняка куда они стол тащат. Пошел в ту комнату, где я арендовал другой стол, поменьше. Там уже крутился Богдан Осипович. Вид у него был какой-то скомканный. На его костлявой маленькой фигуре костюмчик сидел кривенько, галстук был повязан набекрень, седые волосы в беспорядке, глазки за толстыми стеклами очков нервно помаргивали и прыгали из стороны в сторону. Своим видом он напоминал воробья, которого бессердечный сторож выгнал с теплого чердака на холод, но на чердак еще вернуться можно…

– Александр… – начал он, кинувшись ко мне, как только я появился на пороге. – Ну, где же вы ходите?

– Так еще без семи минут, – спокойно ответил я.

– Собирайте вещи, вам, наконец, стол принесли. Давайте я помогу вещи собрать, – от такой услужливости я даже опешил. Кто ему позвонил, и во сколько это было, я даже предположить не мог, но чтобы выдернуть из привычного, почти летаргического состояния и заставить скакать вокруг меня, как заводного, этот звонок и голос в трубке должны были прозвучать в его сонной квартирке подобно артиллерийскому залпу. Он подскочил к столу, за которым я сидел, и начал сгребать в картонную коробку все, что лежало на поверхности.

– Это не мое… Это опять не мое… И это… кажется… не мое… – выкладывал я обратно на стол чужие вещи, оказавшиеся на дне коробки. – А вот эти туфли мои, я в них переодеваюсь…

Богдан Осипович немедленно схватил мои «конторские» ботинки, по ботинку в каждой руке, и побежал по коридору, оставив мне коробку, и все что свалил в нее.

До самого обеда все в комнате, в той, где я должен был сидеть по своему новому назначению, двигали столы из стороны в сторону, пытаясь в узком, замкнутом пространстве выгородить себе местечко получше.

«Дед» сразу заявил, чтобы его не трогали, не позволил разрушить свое паучье гнездо, воспользовавшись своим правом начальника указывать что и как делать. Все же остальные вежливо, но напористо, старались выпихнуть друг друга в самое неудобное и не престижное место – в центр комнаты.

Во время этой игры столами в «пятнашки» я познакомился со всеми.

«Деда» я уже знал. Тетку, что сидела ближе всех к нему, называли Аграфеной Фроловной – ну и имечко! Вначале я подумал, что это прозвище такое, но, взглянув на тонкие губы, образующие прямую, жесткую линию с опущенными краями, на неприветливые глаза за стеклами очков, решил, что именно так к ней и должно обращаться, любая шутка тут будет неуместна. Да и шутить с ней как-то язык не поворачивался. Впрочем, коль самого начальника звали Богданом Осиповичем, то ничего удивительного нет в том, что его «боевую подругу» звали под стать ему.