Контрабандист из Варшавского гетто
Шрифт:
– Я понял. Я все подготовлю и напишу тебе.
–Десять дней и документу готовы.
– А сколько они будут стоить?
– Я все сам сделаю, пан адвокат, я же говорил, —твердо ответил Новак.
– Спасибо тебе, —еще раз поблагодарил Пассенштейн.
– Не беспокойтесь, я уже прикинул по—быстрому, как можно провернуть дельце, – хитро улыбнулся Новак.
– Будем надеется, что все пройдет удачно, —не уверено произнес Пассенштейн, а затем спросил. —У тебя есть немного времени?
– Да, вроде есть, —ответил Новак.
– Хотел показать тебя, где я живу. Здесь недалеко, минут десять —пятнадцать.
Оставшуюся часть
– У пана Эйдельмана еще дети есть? – спросил Новак, когда они вышли на улицу Островская.
–Нет, Юдифь единственная дочка.
– А супруга пана Эйдельмана?
– Она умерла еще до войны, в тридцать шестом.
– А родственники есть?
– Не припоминаю, вроде нет, а что?
– Нет, я просто спрашиваю. Получается пани Юдифь Эйдельман совсем одна.
– Да, совсем одна, – произнес Пассенштейн, опустив взгляд.
– Вы говорили, что не видели ее с зимы.
– Я бы рад ее навестить, но у нас с ней не очень, – вздохнул Пассенштейн. —Скажу тебе честно, она не хочет меня видеть. Кстати, вот мой дом, —Пассенштейн показал рукой на четырехэтажный, серый дом. —Второй подъезд, второй этаж, квартира слева.
– Понял, – сказал Новак, внимательно оглядев дом.
– Может зайдешь? —спросил Пассенштейн.
– Нет, пан адвокат, мне уже пора.
– С женой и дочкой познакомлю.
– Спасибо пан адвокат, но давайте в другой раз.
– Ну в другой, так в другой, —улыбнулся Пассенштейн, а затем спросил. – Когда мне ждать тебе?
– Дайте мне пару дней, – ответил Новак и протянул руку на прощание.
– Я буду ждать, – сказал Пассенштейн, не решаясь отпустить руку Новака.
– Я понял, – улыбнулся Новак.
Новак проводил взглядом Пассенштейна, и посмотрел на часы. До комендантского часа оставалось минут сорок. Впереди была улица Смоча, по которой можно было бы вернуться на улицу Генся и по ней выйти через блокпост у Еврейского кладбища, либо уйти из гетто через главные ворота на улице Дзикая, до которых было рукой подать. Незаметно дать на лапу жандарму десять злотых на папиросы, наплести чего—нибудь и спокойно уйти. Но Новак даже не думал о том, как выйти из гетто, хотя вчера твердо решил, что сегодня он в последний раз заходит в гетто, а потом зароется на арийской стороне так, что никто не найдет его. Сейчас, когда он стоял на улице Островская и смотрел на часы, его магнитом тянуло на улицу Сенная, к дому номер восемь. Он не знал, что будет делать, зайдет ли он в подъезд и постучит ли в дверь, что он скажет.
Он не думал об этом, а думал о том, ка ему добраться до улицы Сенная и успеет ли он уйти в малое гетто до наступления комендантского часа. Если нарваться на патруль можно схлопотать пулю в лоб. У жандармов разговор короткий. Однако Новака это не пугало. Не пугало его и то, что дойти за сорок минут до Хлодной было невозможно. Он быстрым шагом вышел на опустевшую улицу Смоча и повернув налево, зашагал по тротуару и не успел пройти и полквартала, как позади себя услышал скрип педалей. Новак обернулся и не поверил своему счастью. Мальчишка —рикша лет пятнадцати устало крутил педали, таща перед собой пустую, двухместную коляску.
– Стой, – все еще не веря своей удаче, Новак выбежал на пустую проезжую часть и замахал руками, – стой говорю.
– Да я уже домой, —выпалил запыхавшийся мальчишка.
– Пятнадцать злотых
– Садитесь пан, – глаза у мальчишки заблестели при виде денег. Новак уселся и обратился через плечо:
– Управишься за тридцать минут?
– Управлюсь, – ответил мальчишка, усиленно крутя педали.
– А живешь где? – спросил Новак.
– Здесь недалеко, на Волынской, —мальчишка показал головой налево.
–Домой, видать, уже не успеешь, —многозначительно произнес Новак.
– Не успею, —печально вздохнул мальчишка, вспомнив свою двухлетнюю худенькую сестренку, которая каждый вечер ждала брата с гостинцем.
– Зачем согласился тогда?
– Пятнадцать злотых на дороге не валяются, —тяжело дыша, ответил мальчишка.
– И то верно, —кивнул головой Новак, —тогда за риск еще пятерку накину.
– Щедрый пан, —воскликнул мальчишка и закрутил педали еще сильнее.
– Так что делать будешь?
– Не пропаду, —с придыханием ответил мальчишка, которому тяжело давались слова, поэтому Новак не стал его больше расспрашивать. На улице потемнело. Улица Сенная, дом номер 8, Новак крутил в голове этот адрес, который показался ему знакомым. Он даже припомнил длинный, четырехэтажный дом с красивыми балконами и широкой аркой. Этот дом стоял совсем рядом с улицей Твардая. Новаку даже показалось, что, кажется, он видел этот дом сегодня утром, стоя с паном адвокатом недалеко от блокпоста. Он также припоминал, что частенько ходил мимо этого дома, но ни разу не столкнулся с пани Юдифь Эйдельман.
А если бы столкнулся, то сказал бы ей: «Пани Эйдельман, неужели вы меня не помните. Мы встречались в конторе вашего отца на Банковой площади в августе тридцать седьмого». Потом он бы расспросил пани Юдифь об ее отце, пане Эйдельмана, а затем предложил бы свою помощь и пригласил бы пани Юдифь в лучший ресторан. Да хотя бы в то же Мерил —кофе, где поет Марыся Айзенштадт. Они зашли бы в круглый зал с низким потолком. Повсюду, прижимаясь друг к другу, стояли бы круглые столики, но для него официант поставил бы столик рядом со сценой, где усталый пианист, в ожидании выступления Марыси Айзенштадт, играл бы что – то грустное и невероятно скучное. В это время, пока около них суетились бы официанты, весь зал во все глаза рассматривал бы пани Юдифь Эйдельман. Новак представил, как бы ее пожирали глазами подвыпившие посетители, вальяжно развалившиеся на своих стульях, и бросали бы на него завистливые взгляды.
Он вспомнил как она выглядела в августе тридцать седьмого года. Этот образ навсегда застрял в его сердце, обжог внутри, оставив незаживающую рану в его душе. В тот солнечный, августовский день, когда он встретил ее в адвокатской конторе пана Эйдельмана, она была в легком, летнем, подчеркивающем все достоинства платье светло – бежевого цвета и в бордовых туфлях на высоком каблуке. Ее длинные, сильно вьющиеся волосы светло – каштанового цвета были небрежно собраны на голове. Она была в волнении и видимо ей не терпелось что— то рассказать отцу и от того, что рядом с ним были посторонние, она надула губки, отчего они стали еще чувственнее. Все в ней тогда было страстно и горячо: движения, пышное тело, глаза. Этими большими и яркими глазами, она жгла его, а он, опустив голову, не смел ее больше поднимать, уставившись на ее туфли.