Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
Старший деникинец, заметив моряка, вовсе опешил. Особенно упал духом, когда бойцы, боязливо посматривая на командиров, стали проверять содержимое туго набитых солдатских сумок беляков.
Дважды просить пленную капеллу не пришлось.
Когда кончался один куплет и начинался другой, трубачи отрывались от инструментов и дружно пищали: «Цыпленок жареный, цыпленок вареный, цыпленок тоже хочет жить…»
Грета Ивановна, воспользовавшись длительной остановкой, появилась в голове колонны. Она блаженно улыбалась.
—
Медун, в позе победителя, смотрел то на хор трубачей, то на Парусову.
— Кто это Владимир Александрович?
— Ничего себе благодарность! Забыли, кто в Ливнах хлопотал за вас, за Аркадия?
— Ах, это Истомин, помнаштарма Истомин, — вспомнил Медун.
Вдали остановились дозоры, ожидая, пока вновь двинется с места колонна.
— Кабы в наш полк таких басистов, — покачал головой Прохор.
— Подумаешь, счастье. Попу — панихида, благородиям — смех. Тут без басистов мозги в пляс идут, — пренебрежительно скривил губы Чмель.
— Всю войну без порядочной музыки отбыли, — жаловался Епифан. — А еще кавалерия называется!
— Какая там кавалерия, сборная команда была, — отрубил Медун. — Вот теперь это будет кавалерия! — самодовольно потрепал он шею коня.
— Как бы там ни было, товарищ бригадный политком, — возразил Епифан, — а советской власти служили, не Денике.
Полтавчук, взяв под козырек, спросил Парусова:
— Товарищ комбриг, разрешите двигаться?
С захваченных саней встал жирный солдат. За его поясом торчал огромный плоский нож. Положив ладонь на его рукоятку, пленный приблизился к Парусову.
— Господин полковник, что прикажете на обед — суп фриденси или борщ родомель?
— Обратись, браток, к адъютанту, — усмехнулся комбриг и указал на Кнафта.
Парусов опустил поднятый стек, подав немой знак к движению.
Кучер Парусовой, пропуская мимо себя кавалеристов, едва сдерживал лошадей — он готовился занять свое место в колонне обоза.
Медун выхватил шашку.
— Вон под бугром белогвардеец. Сейчас будет наш. Я его немножко намылю, а брить… то есть рубать, можно потом…
Пригнувшись к шее коня, распустив по ветру бурку, он поскакал к дальнему бугру.
— Балуется наш политком. Кровь играет, — усмехнулся Твердохлеб.
— Зайцев пугает, — ответил Дындик.
— Лошадей от казны загоняет, — вставил Чмель.
У бугра, расправив косые плечи, торчало безногое чучело. Когда Медун, нахлестывая коня, приблизился к пугалу, с его плеч сорвались, плавно размахивая крыльями, черные птицы.
Полк разразился дружным хохотом. Усмехнулся, скривив губы, и Парусов, Епифан Кузьмич, подавляя смех, тихо запел:
КомиссарПоложив шашку в ножны, широким галопом скакал к колонне Медун. Как ни в чем не бывало, пригнувшись к шее коня, стал болтать с Гретой Ивановной.
Возвращались в свой эскадрон посыльные и ординарцы. Огибая штаб бригады, присоединялись к полку.
— Барахтаешься по брюхо в снегу. А кого, спрашивается, охраняешь? Командиршу! Курам на смех, и только!
— Загородила дорогу, а ты изволь-ка объезжай ее по сугробам.
— А скажешь, так комиссары еще рот затуляют.
— За Каракутой много бабцов ездило, так все больше в хвосте.
— Много правов опять дали офицерью.
Говорили громко, не стесняясь, нарочито повышая голос, чтобы слышно было командиру и комиссару полка.
— Небось у нас товарищ Булат так всех баб с полка вымел. А тут у него на нужное протяжение кишки недостало.
— Вдрызгался, видать, сам. Комбригша — дамочка ничего, со всеми аллюрами…
Колонна шла своим маршрутом. Скрытое за редким туманом солнце незаметно катилось вниз, к горизонту. Снег потемнел. Растаяли контуры дальних дозоров. Впереди возникли очертания убогих, приземистых халуп. Занесенные снегом, вдали показались подъемные краны, тощие кучки заброшенной руды.
— Да, да, не дело, — обратился к Дындику Твердохлеб. — Раз у него поведение неправильно идет по маршруту указанной жизни, то мы имеем право не молчать.
— Как ты смотришь, товарищ командир, если мы созовем партсобрание? — обратился к Полтавчуку Алексей.
— Правильно. Надо решить этот вопрос по-нашему, по-большевистски, и чем скорей, тем лучше, товарищ Булат.
42
Рядышком, как сторожевые будки, застыли лачуги — жилища шахтеров. Булат открыл законопаченную паклей и обитую тряпками единственную дверь халупы. С узенькой дощатой койки навстречу Алексею поднялась худая, изможденная женщина.
— Вы до нас?. Входите, входите смелее, товарищ. Табуреточек нет, а вы сюда пожалуйте, на коечку…
Женщина забрала у Булата пояс, сумку.
— Нет, милая, я устроюсь здесь, на лавке.
— Как же так можно? Такие гости и на лавке! Там где-то и мой вояка идет. Уж Гришутка мой спрашивает: «Когда это наш батя придут?» Вот хорошо, стало немножко теплее. Всю зиму мерзли, как собаки. Пойдешь к управляющему, а он, скалыга, смеется тебе в глаза и так говорит: «Кто не работает, тот да не ест».
Шахтерка раздула потухший было казанок.
— Значит, нашим законом и по нас, — усмехнулся Булат. — Видать, змей ваш управляющий.