КОНУНГ
Шрифт:
Затем он помолчал, собираясь с силами, и продолжил:
– Знаю я, что ушли от тебя Торальв Щука и Стеймонд Рыжеусый, а все оттого, что поняли — путь твой иной, чем пути людей фьордов.
Рюрик Молчун сказал:
– Да, это так. Впрочем, ты все видел.
Рунг сказал:
– Слышал я также, что оставили тебя и свеи, и карелы.
Сын Олафа подтвердил:
– Да, все это так!
Корабельщик воскликнул:
– Вот и вся тайна о греческом Боге! Когда пожелаешь набрать земли в четыре раза больше, чем Харальд, — захвати с собой не меч, а топор плотника!
Рюрик Молчун спросил угрюмо:
– К чему твои слова? Они бесполезны.
Рунг ответил:
– Как знать, как знать.
На том закончился их разговор.
Вскоре после этого Рунг Корабельщик ушел к Хель. Рюрик–ярл приказал отдать Корабельщику все почести, какие только отдают мертвым ярлам и конунгам: посадили Рунга на один из кораблей, подожгли тот корабль и отправили в море. Оставшиеся в Бьеорк–фьорде немногие викинги и работники молча провожали тот корабль. Они не сомневались, кто явился истинным виновником всех бед, которые свалились на их головы. Никто из них не скорбел о Рунге, ибо не было за ним ни походов, ни побед, ни добычи, о которых можно долго говорить. И хотя славился Рунг как лучший корабельный мастер во всей Норвегии, но из всех построенных им кораблей осталась одна лишь Большая Птица, правда, самый большой в Норвегии дракон, но все сходились во мнении, что толку от такого корабля теперь никакого.
К той же весне перестали кричать вороны на Бьеорк–горе, но по ночам часто слышался вой волков. Отмонд решил задобрить хранителей Асгарда и весьма постарался — на этот раз не жалели ничего, чтоб умилостивить обитателей горы. Но со священного ясеня пронесшаяся над фьордом сразу после приношения буря сорвала все дары — это был недобрый знак. Кроме того, с горы начали внезапно скатываться большие камни, чего раньше никогда не случалось, и одним таким камнем насмерть задавило Вирга–работника.
Той же весной Харальд прислал к Молчуну двух своих лендрманнов — те потребовали полного подчинения Косматому. В их поведении была большая заносчивость. Рюрик им отвечал:
— Пусть Харальд заберется на вершину горы Бьеорк, и тогда хоть на животе готов я буду приползти к сыну Хальвдана.
Посланники, посчитав такой ответ за неприкрытую насмешку, вернулись к своему господину и все ему передали. Так настало время, о котором многие предупреждали. Рыбаки Атли и Гримвольв Сеть гостили у родичей в Херланде, и, как только увидели приготовления Харальда, тотчас вернулись; рассказывали они, что собрал Косматый невиданные силы — а все для того, чтобы запереть Рюрика, у которого едва наберется воинов на один корабль, в его фьорде, и держать осаду до тех пор, пока тот либо не помрет от старости, либо не выйдет навстречу Харальдовым секирам, подобно обложенному в пещере медведю. Атли с Гримвольвом подробно описали, кто сидел на драконах норвежского конунга: как и следовало ожидать, собрались там лучшие из лучших. Заметили они среди прочих и Вирге со своими сыновьями, и Синьбьерна, отца Одноглазого Хескульда, который был хоть и стар, но поклялся отомстить за сына. В три ряда у пристаней стояли корабли конунга, и столько находилось на них гребцов, что Атли сбился со счета. Харальд, не скрывая теперь ни от кого, куда направляется, твердил всем, что если осмелится последний свободный ярл выйти навстречу его флоту, то он, Харальд, прикажет изготовить из Рюрикова черепа чудесную чашу, велит вкрапить в нее драгоценные камни и будет достойно с ней обходиться. Приятно будет ему поднимать ее на пирах и плескать в нее фризские вина. Харальд и Гримвольва с Атли не задерживал и ничего от них не скрывал — а все для того, чтобы донесли они его угрозы до ушей бьеоркского вождя.
После того как в Бьеорк–фьорде узнали о неизбежном, женщины приготовились к худшему и многие мужчины не находили себе места. Одни жалели, что вовремя не отправились за море в Исландию. Другие готовились встретить Харальда с оружием — не сомневались они, что ярл предпочтет достойную смерть позорному сидению, — и, если уж такая судьба им на роду написана, дорого продать свои жизни. Но все знали теперь — гнезду Олафа недолго осталось, счет уже на дни пошел — даже если Косматый и спешить–то не станет, а возьмется останавливаться в каждом фьорде.
И здесь такое случилось, что перед этим даже Харальдова угроза померкла, — вот уж поистине прав оказался ясновидящий Олаф; Рагнарёк по всем признакам был уже недалек!
Рюрик Молчун сидел на берегу фьорда, когда прибежали к нему с ужасной вестью: Эйольв–дурачок, сын Торхеля, осквернил священную вершину — залез на нее за сбежавшим козленком. У тех, кто спешил к ярлу с такой новостью, челюсти тряслись, как им всем сделалось страшно. Поступок этого недоразвитого малыша Эйольва перепугал весь фьорд, и в один голос твердили все, что конец теперь наступает не только роду Олафа, но и всем норвегам, которых до сего времени охраняла священная гора.
Вскочил Рюрик Молчун и гневно воскликнул:
– Не может и быть такого! Знаю я этого мальчишку — ему и хворостины не поднять!
И тогда еще раз подтвердили ему, что дурачок Эйольв, сын Торхеля, которому доверяли разве что пасти скотину, забрался за козленком туда, куда испокон веку не мог залезть ни один смертный. И даже самые стойкие опустили руки, говоря, что вот–вот пропадет Мидгард. Даже Отмонд, когда узнал об этом, принялся кидаться на всех и кусался, и выл, точно волк, — пришлось его связать в доме ярла.
Все тот же Гримвольв Сеть, несмотря на то что считался мужественным человеком, не скрывал своего ужаса и твердил:
– Чему бывать, того не миновать. Одно непонятно, отчего боги тут же не сбросили Эйольва с вершины и не переломали ему все кости, как Свенельду? Видно, приберегли они на потом свою расправу.
Гримвольву отвечали:
– Погоди, вскоре узнаешь, что значит гнев Одина и Тора! Хеймдалль и Бальдр от нас, ясное дело, отвернулись.
В то время, когда собравшиеся вокруг сына Олафа люди, а среди них и самые настоящие храбрецы, чуть ли не плакали, Рюрик Молчун не на шутку разгневался:
К чему тогда щит моего деда? И Гудмундова кольчуга, и заклятие ведьмы Эдгерд? К чему заговоренный Свардом меч? Хромоногий мальчишка взял и залез на гору Бьеорк! Как теперь взглянуть в глаза тому, кто не способен убить и мухи?
Он немедля приказал привести к себе пастуха. Привели Эйольва; был пастух цел и невредим. И только твердил, что забрался на вершину вслед за потерявшимся козленком, — уж больно тот жалобно блеял. С собой у Эйольва не было тогда даже пастушьего посоха, разве что только сумка с куском сыра. И еще Эйольв сказал простодушно, что ничего не оказалось на той вершине; одна жесткая трава растет на ней, которую не едят даже козы. Эйольва ощупывали, не веря, что с ним ничего не могло произойти, но с дурачком действительно ничего не сделалось — и это еще больше напугало людей фьорда. Эйольв весь дрожал, но это оттого, что боялся наказания. Рюрика же Молчуна было не узнать. Внезапно побежали слезы человека, чье мужество считалось каменным. Он твердил, показывая на Эйольва:
– Не могу поверить, что нет больше горы Бьеорк!
Гендальф и Визард в один голос вскричали:
– Конец пришел твоему гнезду!
Они не сомневались: узнав о произошедшем, Косматый теперь ни перед чем не остановится. Но и без этого было ясно: вот–вот запахнет в здешних местах большой кровью. Тот самый Атли, который рассказал о намерениях Харальда, узнав об осквернении священной вершины, забрал на корабль свою семью и скарб. Над его жилищем поднимался дым, а сам он торопился уйти из фьорда — что есть силы гребли его люди. За ним последовал Гримвольв Сеть. И еще несколько кораблей готовились отплыть. Те же, кто собрались возле ярла, ожидали распоряжений своего господина. Викинги и бонды переговаривались между собой, что сейчас–то сыну Олафа и следует выбирать: либо взять оружие и выступить навстречу судьбе, либо сидеть здесь сиднем. Ничего иного больше ему делать не остается. Оставшиеся верными дружинники не сомневались в том, что ярл прикажет готовить Птицу.