Конвейер смерти
Шрифт:
В большой палате, где находился Калиновский, стояла тишина. Черепно-мозговые травмы не располагали к разговорам. Большинство либо спали, либо лежали в забытьи. Изредка кто-то тихонько стонал.
– М-м-м… Вы кто такой, молодой человек? – остановил меня у порога врач.
– Я замкомбата из восьмидесятого полка. Тут лежит мой подчиненный – Саня Калиновский. Хотелось бы повидаться. Как его самочувствие? Когда выздоровеет?
– Зайдите ко мне в кабинет, сейчас кое-что объясню! – строго сказал доктор и увлек меня за собой.
Усевшись за стол, он раскрыл какую-то папочку с записями и, крутя в пальцах карандаш, начал не спеша,
– Понимаете, ранение этого пациента очень сложное. Чрезвычайно! Дальнейшие перспективы туманны. Мы ему сделали трепанацию черепа. Что можно подчистили: три осколка в лобной части вынули, но четвертый прошел большой путь и застрял в районе мозжечка. Трогать его никак нельзя.
– Трепанация? Это что же, череп вскрывали?
– Ну, это сложная операция, зачем вам эти тонкости и подробности объяснять? В целом успешно проведен цикл мероприятий реанимационного характера. Теперь дело за ним самим. Организм молодой, крепкий, должен вытянуть. Главное – никаких волнений. Оставшийся осколок еще может много бед принести. Всякое бывает. Один проживет много лет, почесывая размозженный затылок, а у другого – раз и мгновенно летальный исход, случиться такое может в любой момент. Не нервничать, повторяю, и не травмировать голову. О возвращении в ваш батальон не может быть и речи. Только проститься и за вещами. Ему нужно год-полтора, чтобы вернуться к нормальной жизни, восстановиться. Вы его тело видели?
– Конечно, я ж его в десант загружал! – кивнул я.
– Это вы Сашу в хэбэ видели, а под ней сплошное решето. Мелкие осколки удалили, они не страшны. Ранения пустяковые, но их полсотни. Кровопотеря была огромная. И вообще, парень перенес очень много. Не каждому выпадает столько испытать, сколько вашему старшему лейтенанту. А вы говорите, когда вернется в строй…
– Ну, это я так, из лучших побуждений, себя успокаиваю.
– Вот и хорошо, а теперь идите и излучайте оптимизм и ободряйте товарища. Только положительные эмоции! Шутки. И умоляю – громко не разговаривайте. В палате находится пара пациентов в состоянии еще более худшем.
Саша лежал с закрытыми глазами, но, услышав рядом движение, открыл глаза и, узнав меня, улыбнулся. Белые застиранные простыни, на которых он лежал, казались чуть бледнее его самого. Тело Калиновского – руки, туловище, пах, шея – было усыпано пятнами зеленки и йода в местах, где удалили мелкие осколки. Я это увидел, когда он откинул простыню и попытался встать. Теперь ранки в основном зарубцевались, и лишь корочки запекшейся, подсохшей крови указывали на места ранений. Гладко выбритая голова слегка покрылась неровным пушком – щетиной подрастающих волос. Кожа на выбритой голове была покрыта рубцами и швами. По лбу шла полоса багрово-синего цвета. Место вскрытия. Комок подкатил к горлу, его сжало тисками в районе кадыка. Слезы наворачивались на глаза, и я с трудом сдержался. Напрягшись, сумел все же бодро произнести:
– Привет, Санек! Ты молодец! Как огурчик! Свеженький, отдохнувший. Вот тебе бананы, мандарины, сок, минералка!
Саша сделал судорожное движение, пытаясь приподняться.
– Лежи! Дружище, не вставай! Мы с тобой еще погуляем, но в следующий раз. Как дела?
– Я-а-а. Нэ-э…м…м…ма…а…гу…х…х…о-о-ро-шшого…оо…о-о-ово.
– Все-все! Молчи! Молчи. Понял. Не напрягайся. Лежи. Болтать будем через неделю, когда опять приеду. Лучше слушай! – Я начал перечислять новости: – Серега Острогин стал командиром второй роты,
Я еще поболтал минут пять о погоде, о футболе, а потом Саша едва слышно, но внятно произнес:
– С-с-с-па-а-си-боо! И-и-дии… Я по-о-о-ле-жу-у-у, – и устало закрыл глаза.
Я оставил пачку газет, напитки, фрукты на тумбочке и осторожно вышел.
Какой был красавец, крепкий, здоровый парень! И вот что с ним сделала война. Всего лишь пригоршня осколков в голове, а человек превращается в собственную тень, живет как растение.
Еще страшнее и мрачнее была картина в палате, где лежали два моих солдата, лишившиеся ног. Один молодой солдат постоянно плакал. В лицо я его плохо помнил, а тут и вообще не узнал, так изменило его ужасное ранение.
– Как самочувствие?
– Не знаю! Какое на хрен самочувствие? Что мне делать дальше? Кому я нужен безногий? Обрубок!
– Не дури! Родителям нужен! Родным! Девушка есть?
– Нет! И вряд ли когда будет! Меня отрубили от жизни. Лучше бы я сразу умер!
– Ты это прекрати! Выбрось дурные мысли! Мать будет счастлива, что выжил. Ты знаешь, сколько за эти месяцы погибло?!! Их родные были бы рады им и без рук, без ног, лишь бы живы были дети! Все еще образуется! Все будет хорошо! Крепись!
…И так в каждой палате, от койки к койке, от отделения к отделению.
Мои моральные силы иссякли, и я вернулся к «санитарке», где в тенечке, за открытой дверцей, сидел и курил Бугрим.
– Витька! Хватит балдеть! Вот тебе список, кого я не смог посетить, иди теперь ты! Я больше не могу, отдохну и подожду тебя тут. К Ветишину нельзя, он в реанимации, а к остальным сходи сам. Теперь твоя очередь нервничать!
На обратном пути мы заехали в дукан, купили бутылку «Арарата» и тут же, закусив двумя апельсинами, выпили. Почти без разговоров, в три захода раздавили пузырь. Полученная моральная встряска требовала дозы успокоительного. Дальнейшую дорогу мы молчали, вспоминая увиденное.
Ранним утром офицеры управления полка и батальонов отправились в дивизию. Выехали на двух БТРах для подведения итогов вывода войск и боевых действий. Облепленные офицерами бронемашины мчались по сырому шоссе. Свежий ветер обдувал лица, шевелил волосы и продувал до костей даже сквозь бушлат.
Едва мы добрались, как совещание началось. Комдив учинил разнос полку. Начальник штаба ранен, комбат танкового батальона ранен, два командира рот погибли! Раненых не счесть! Особенно он прошелся по нашему батальону. Выдал гневную тираду:
– Батальон бежал! Отступил, как в 41-м. Бросили амуницию! Каски, бронежилеты, вещи! Позор! Некоторым оправданием, конечно, может служить то, что комбат получил контузию. Да, согласен, необходимо было выносить погибшего солдата и раненых. Но сам факт бегства постыден!
Подорожник встал и дрожащим от возмущения голосом попытался протестовать, но Баринов затопал ногами, прервав возражения. Мы сидели так, словно онемели. Стыдно и в то же время досадно. Опозорили нас на всю дивизию… А в конце своего выступления командир дивизии вдруг резко изменил интонацию, словно ему речь разные люди составляли: