Конвейер
Шрифт:
Соловьевой он сказал:
— Я, Татьяна Сергеевна, не артист и не диктор на телевидении. Могу даже сам себе не нравиться. Вашу фотографию тоже к блокам не приложат. Так что продукция наша отдельно и мы — отдельно. — Он постоял, усмехнулся: видимо, то, что пришло ему вдруг в голову, показалось занятным. — Это потом на экраны нашей продукции вылезут артисты и всякие знаменитые люди, а наши радости и горести никто не увидит, мы там, в середине, в ящике, под фамилией… блок питания.
Он не собирался отказываться при начальстве от своего съеденного заботами вида, только иногда поглядывал, а нет ли рядом Соловьихи. Но та даже
В последний раз Валерий Петрович взорвался, как говорится, на пустом месте. Сам от себя не ожидал такой ярости. Уж на что Татьяна Сергеевна привыкла к его перепадам, и та перепугалась. Соловьева явилась в никитинский кабинет с отцом своей работницы, растерянным, затюканным мужиком, объявила, что есть разрешение директора показать ему конвейер. Никитин возмутился: не могут понять, что цех не музей, не картинная галерея, — но не стал возражать. Валяйте, устраивайте экскурсии, просвещайте колхозное крестьянство. Он был уверен, что ни один подобного рода экскурсант ничего на конвейере увидеть не может. Надо быть кирпичом, чтобы почувствовать, как себя ощущает стена будущего дома. Так и здесь: надо влезть не только во все проводочки, детали будущего блока, но и быть грамотным, осмыслить все это сообразно с законами физики. А просто железки, плывущие из рук в руки, ничего человеку несведущему сказать не могут.
В обеденный перерыв Татьяна Сергеевна заявилась с отцом-экскурсантом к нему в кабинет. Дочь его пришла раньше и уже сидела на диване, выставив голые колени из-под короткой юбки. Отец и дочь друг на друга даже не посмотрели. Ну просто драма и трагедия. Не цех, а Художественный театр!
— Лиля Караваева по семейным обстоятельствам решила уволиться, — сказала Соловьева. — Это ее отец, Степан Степанович Караваев.
Как он жил без них? Как обойдется в будущем без этой Лили? Валерий Петрович разозлился прежде всего на Соловьеву.
— Очень приятно, — сказал, глядя на мастера, потом перевел взгляд на девицу. — Лучше поздно, чем никогда, — сказал, — вы ничем не отличились в работе, так что была без радости любовь, разлука будет без печали…
Он с удовольствием увидел, как округлились глаза у Татьяны Сергеевны. Не дав ей прийти в себя, спросил:
— Блоки без конденсаторов еще сколько дней будут стоять в три этажа у стены?
Но тут он поспешил. Именно этот вопрос встряхнул, привел в чувство Татьяну Сергеевну.
— Сейчас разговор не о конденсаторах, а о живых людях, — сказала она. — Я хочу, чтобы вы объяснили Лиле Караваевой и ее отцу, что они оба теряют вместе с нашим цехом.
И он объяснил.
— Татьяна Сергеевна, — сказал, — если вы думаете, что завод — это воспитательное заведение после яслей, детского сада и школы, то вы глубоко заблуждаетесь. Лиля Караваева — человек совершеннолетний, и если ей не дорого наше нелегкое дело, пусть катится на все четыре стороны.
И тогда девица, которую привели увещевать и воспитывать, открыла рот.
— И покачусь! — крикнула она. — А вы катите свой план! Хоть бы спросили, что за причина, почему я ухожу?
— Нету у тебя причины, — остановила ее Соловьева, — поэтому и пришли сюда.
— Нет причины?! —
Отец Лили Караваевой бочком-бочком двинулся к двери, Лиля положила начальнику цеха на стол «бегунок». Он расписался, брезгливо отодвинул листок от себя и не поглядел ей вслед. Он надеялся, что и Соловьева скроется за той же дверью, но мастер прочно вросла в пол посреди кабинета, смотрела на него с каменным спокойствием, сложив руки на груди.
— Все объяснения в другой раз. — Он не глядел в ее сторону. — Обеденный перерыв заканчивается. Вы свободны.
— Нет уж, я скажу.
Татьяна Сергеевна говорила тихо. Никитин стиснул зубы, решил, что не будет перебивать. В такие именно минуты ощущаешь, что женщины на производстве — это не мужчины. Не сдержись с этой Соловьихой сейчас, так и она заявление об уходе на стол, а следом слезы, вопли, разбирательства.
— Я не буду говорить целиком о цехе. Только о конвейере. Вы не знаете, Валерий Петрович, что такое конвейер. Вы на нем никогда не работали. Так поверьте мне, что это и ясли, и детский сад, и школа.
Она говорила о том, что только на конвейере мальчишка в семнадцать лет может подружиться с тридцатилетним человеком, проникнуться к нему интересом и доверием. Нигде такой дружбы произойти не может, даже если они будут жить в одной квартире. Не только плечи здесь ощущают чужое тепло, не просто физически здесь люди рядом. Блок едет, собирается, и в это время собирается сам человек. Ни на одной парковой скамейке не вспыхивает такая любовь, как на конвейере, нигде человек так близко не сталкивается с чужой жизнью, как на конвейере.
— Я знаю, что полконвейера у меня мчится утром на работу, предвкушая встречу с людьми. Одна любовь свою безответную встретит, другая подруге новость несет, третья наряд свой новый торопится показать. И так далее, Валерий Петрович, и так далее.
Он не утонул в этом щедром потоке альтруизма. Можно и в трещине на стене угадать рисунок. У Соловьихи хватает воображения видеть этот рисунок. Чего так разошлась! Никто же не говорит: сворачивай свои таланты, но не надо отвлекаться от прямой задачи. Не за любовь и дружбу, не за обучение души зарплату все-таки получают!
— Она уволилась, чтобы зло совершить. Отец женился, а ее не спросил. Вот она и хочет своим эгоизмом все у них переиначить. Не надо было мне отца в цех приводить. Дрогнул он перед конвейером, пожалел дочку. И вы, Валерий Петрович, повели себя бездушно.
Кажется, она выговорилась, сказала все, что знала и хотела. А блокам, стоящим без электролитов в три этажа у стены в коридоре-переходнике, ни жарко ни холодно от таких речей.
— На меня, Татьяна Сергеевна, — сказал Никитин, поднимаясь из-за стола, — скоро в бухгалтерию исполнительный лист поступит. — Он с удовольствием увидел, что она силится понять и не понимает, о чем он говорит. — Четыре месяца за квартиру не плачу. Забываю. Не тем голова занята. Новый конвейер скоро государственная комиссия принимать будет.