Конвейер
Шрифт:
— Что, Коленька? — спросила Татьяна Сергеевна, подходя к участку, где кончался монтаж и начиналась сборка.
Колпачок откинулся на спинку стула, поднял к ней лицо, и она увидела это лицо сверху — ясное, мальчишеское, невозможно родное.
— Не забыли? Через сорок минут должна быть подмена. — Большие квадратные часы на Колином запястье тоже сияли. На нем все сияло и выделялось: если рубашка была в розочках, то у каждого цветка виден был стебелек. Если Коля надевал берет, чтобы волосы после мытья не сыпались на лицо, то было видно, что берет переливается разными цветами — выгорел посередине, а у лба сохранил прежний цвет. А может, все на нем выделялось не больше, чем на других, просто она его так зорко воспринимала?
Татьяна
— Есть желание поработать с детьми? — спросила она, глядя сверху на крупную от копны светлых волос голову Колпачка.
— Есть. Я в школе год отрядным вожатым был.
— Что же так мало?
— После восьмого в ПТУ пошел.
Она вспомнила, что давно хотела узнать, почему Коля недоучился в десятилетке, учиться он должен был хорошо.
— Короче говоря, хочется тебе поехать в лагерь? Значит, надо тебе искать замену на два месяца.
Колпачок вздохнул: надо.
— Может быть, Коля, тебе тогда после десятого класса идти в педагогический?
— А мы так с мамой и решили: три года на заводе, армия — и педагогический. — Он помолчал, недоговаривать не умел. — Если не пройду по конкурсу, то опять к вам.
Она обиделась: все с мамой расписали и ей выделили место на случай, если сыну не повезет. Опять она его получит, красавчика, свою и мамину радость.
А если поступит Колпачок в институт, то все, не будет его больше в ее жизни. Не будет, как и не было.
— Хорошо все с мамой распределили. Пойдешь в армию, потом в институт… А я возьму и тоже куда-нибудь пойду. Куда-нибудь в сторону.
Колпачок проводил глазами уплывающий вправо блок и своим звонким голосом произнес:
— Вам не надо в сторону. Вы ведь любите конвейер. И нас всех любите.
Конвейер, как и человек, становится старым, когда рядом с ним появляется молодой. Конвейер, на котором работала Татьяна Сергеевна, состарился в один день. Когда начали расчищать место в цехе для строительства нового. Начальник цеха переключил на этот будущий конвейер все свое внимание и первым произнес слово «старый»:
— Теперь, Татьяна Сергеевна, целиком вверяю вам старый конвейер.
Эти слова он мог и не говорить: Соловьева давно считала, что конвейер ей вверен целиком.
Она поглядела на Колю с упреком: «Колпачок ты, Колпачок, ничего-то ты не знаешь, есть мне кого любить и кроме вас».
Если бы у Валерия Петровича Никитина, начальника сборочного цеха, спросили, какие чувства он испытывает накануне пуска нового конвейера, он отвечал бы по-разному. Его ответ зависел бы от того, кто спрашивает, с каким умыслом и действительно ли спрашивающий интересуется настроением начальника сборочного цеха. Корреспонденту он бы ответил: «Настроение оптимистическое. Новый конвейер — это завтрашний день нашего цеха. Но прошу завтрашний день не отождествлять с послезавтрашним». Представителю газеты, случайному на заводе человеку, он не мог сказать ничего иного. Недавно Валерий Петрович обжегся на собственной откровенности, рассказал миленькой русоголовой девчушке о трудностях, которые задают цеху поставщики, рассказал, не ожидая подвоха, как оплачивается сверхурочная работа, которая возникает в результате непланомерной поставки отдельных деталей. Девчушка трясла кудрями, сочувствовала всем своим видом, а потом в статье в молодежной газете назвала его смирившимся, не верящим в силу общественного, комсомольского
В парткоме и профсоюзном комитете завода, конечно, видели наивность этого девичьего лепета, но слово «статья» заслонило личность автора. Был сигнал в печати, на него надо было реагировать. Валерию Петровичу пришлось отвечать в такой мере, как будто это он лично сорвал ритмичность поставок электролитических конденсаторов, а затем собственной волей созвал всех в выходной день на сверхурочную работу и оплатил ее — опять же собственноручно — из заводской кассы. На своих обиды не осталось, пронзила и надолго застряла боль от коварства молоденькой журналистки; приходили даже мысли отправить в редакцию письмо-жалобу и указать на то, что она переврала две фамилии и плату в блоке питания называла в статье «плато» и не склоняла. Но, слава богу, неприязнь к журналистке постепенно исчезла, место ее заняла осторожность. Стал осторожней. Не в работе. Здесь он не мог сладить с собой: краснел, срывался на крик, ходил, успокаиваясь, быстрым шагом вдоль нового конвейера. Все, кто был и не был причиной его волнений, испытывали в такие минуты неловкость перед ним и что-то вроде жалости.
Сдержанным и осторожным Никитин стал в своих словах при начальстве. О монтаже нового конвейера он докладывал ежедневно главному технологу и каждую неделю — на парткоме завода. В каждую повестку заседания партком включал вопрос о новом конвейере.
Кроме этого, много раз на дню Никитина останавливали начальники других цехов и походя, как спрашивают о самочувствии у здорового человека, выпаливали: «Ну как?» У каждого из них были свои заботы, почти у каждого шла в цехе своя реконструкция, но так уж повелось, что строящийся конвейер в сборочном был как бы в центре всех обновлений и не справиться о нем было бы невежливо.
В последние месяцы Валерий Петрович Никитин сделал шаг вперед в своей осторожности: стал прибедняться. Ничто не толкало его к этому. Просто на вопрос «Ну как?» стал отвечать сначала неопределенно, а потом жалобно.
— У тебя специалисты, кадровые рабочие, — говорил он какому-нибудь начальнику цеха, — а у меня кто? «Дипломники» из ПТУ со срезанным но малолетству рабочим днем да мамины дети, не попавшие в институт…
Нытье и прибедняйство обернулось вдруг пользой. Когда выделяли людей на посевную в подшефный колхоз, из сборочного взяли всего двоих, а в пионерский лагерь на летний сезон и вовсе никого с места не стронули, только в середине лета призвали одного Колпакова. Многое можно было извлечь из этой новой линии поведения, если бы не мастер Соловьева. Она сразу подметила необычную скорбь на лице Никитина, когда тот показывал главному технологу и представителям научного института не учтенные проектом работы.
— Я вас не узнала сегодня, — сказала Татьяна Сергеевна, когда он, довольный, что договорился о дополнительной смете, возвращался к себе в кабинет. — Кто же так, Валерий Петрович, высоких гостей встречает? Гоголем надо среди них ходить, молодцом держаться. А то хороните себя в глазах у начальства, чуть не плачете.
Он мог бы ей ответить: «Меня учить, Татьяна Сергеевна, только портить. Гоголем перед начальством может ходить бригадир или мастер, а я начальник цеха, моя молодцеватость не пройдет, не тот ранг». Но Соловьева таких тонкостей не понимает, стрижет всех под одну гребенку. Не сможет он ей объяснить, что веселых, остроумных, умеющих ввернуть к месту и анекдот и смешное словцо для поднятия тонуса у начальства, а в итоге — для собственной пользы, — сколько угодно. На фоне повальной жизнерадостности, панибратства и мужской солидарности как раз контрастно выделяется мрачная, убитая заботами и собственной скромностью личность.