Конвейер
Шрифт:
Догладила платье, завернула в газету два бутерброда с салом, обошла квартиру, проверила, все ли окна с ночи закрыла, остановилась возле спящего Лаврика. Дитя и дитя. Коленки вперед, кулачок под щекой. Не дали бы соседи раскладушку, на пол бы лег. Потому что гость в доме — главный человек. Одни люди по-человечески старятся, естественно молодость от них уходит, а у других детское остается, и этих особенно жалко. Вспомнилось, как по-детски, стуча ногой, бунтовал Лаврик, когда дочь объявила, что уезжает поступать в геологический.
— Ты слабенькая, — кричал Лаврик, — ты девочка. Я тебя и сейчас одной рукой подниму.
Потом написал дочери письмо: «Какое же у тебя
— Бросила меня, а теперь приехала как ни в чем не бывало.
Татьяна Сергеевна достала из шкафа белье, носки и рубашку мужа, написала записку, прислонила ее к будильнику: «Лаврик! Если даже не будешь весь мыться, надень чистое белье и эту рубашку. Татьяна».
Степан Степанович прохаживался по асфальту вдоль подъездов. Татьяна Сергеевна поглядела на него, как на свою вину, поздоровалась, сказала на вздохе:
— Пошли, Степан Степанович. Назвались груздями — полезем в кузов.
Он зашагал рядом с нею, молча и торопливо. Ее размеренный быстрый шаг был не под стать ему. Сбивался с шага, откашливался, иногда отставал и тогда короткой пробежкой догонял ее. Она чувствовала, как неловко, трудно ему возле нее, не знала, как сбить с него эту скованность — была она от непривычки общаться с незнакомыми людьми, от волнения перед встречей с заводом. Но попадет ли еще он в цех? В парткоме до девяти закрыто. Главного инженера или кого из замов директора с такой просьбой беспокоить не будешь. А цеховое начальство для бюро пропусков не авторитет.
— Мы почему так спешим, Степан Степанович, — объясняла она по дороге, — чтобы успеть до начала смены оформить пропуск. Большое предприятие наша «Розочка», свои рабочие и те только строго по пропускам входят.
Он хотел что-то ответить, но опять закашлялся, и она оставила его в покое. Что будет, то и будет. Нехорошо только, если он Лильку свою в проходной встретит. Тогда может произойти непредвиденное, — за доченькой его скандал не задержится. «Чего явился? Думаешь, Соловьиха тебя спасет? Да я тебя вместе с ней в упор не вижу!»
Как же она вчера об этом не подумала, когда приглашала — какое там приглашала! — уговаривала, зазывала в цех отца Лили Караваевой. По-другому, спокойно, вместе с Натальей надо было его конфликт с дочкой решать. Но теперь уже никуда не денешься, надо держаться. Я, Лиля Караваева, скандал тебе учинить не позволю. Вот это — мое место в цехе, а вот это — твое. Ты, конечно, не в гостях у меня, но все-таки хозяйка на конвейере я.
Степан Степанович Караваев не был так прост и беспомощен, каким показался Татьяне Сергеевне. В колхозе его характер называли чугунным. Точно это было подмечено. Крепкий характер, твердый, но способный разбиться на куски в особую минуту. Они из колена в колено были такими, Караваевы. Видными, приметными, но тонкими в кости. Дед Степана Степановича, тоже Степан Степанович — они бы всех своих мужиков, если бы было можно, называли Степанами, — прославился тем, что делал из ольхи дудки. В деревне на тех дудках никто не дудел, дед Степан даже от внуков их прятал. Зато осенью вся ярмарка в уездном городе пищала и заливалась от этих дудок. Дед возил их в город на подводе мешками, отдавал в красильню, и дудки, как лентами обвитые, блестели зелеными, голубыми, пунцовыми полосками. На те дудки дед и дом новый
Степан Степанович в сороковом пошел в школу и только там узнал, что фамилия его Караваев. На деревенской улице почти у всех прозвище было как бы второй фамилией, и маленький Степа отзывался в школе на Караваева, на улице — на Дударя. В те годы отец с матерью возвели хороший дом. Но началась вскоре война, и этот дом сгорел. Отец погиб на фронте, и после войны мать начала строить дом одна. Все тогда строились. Получали в сельсовете документ на лесную делянку с обозначением высоты и диаметра деревьев, которые можно было валить. Словно кто написал им на роду: и дети, и правнуки — все будут строить и строить свой дом, и не будет этому конца, потому что так вам назначено — строить.
Женился Степан Степанович двадцати трех лет, отслужив в армии. Был он в это время веселым, ловким парнем, Дудариком. Работал весной на тракторе, в уборку — на комбайне, а в остальное время — куда пошлют. Как женился, свой дом стал строить. Фундамент они вдвоем с Полей выложили на задах старого дома, кирпичный, с цементной заливкой, а чтоб земля не пропадала, пока на бревна, на шифер деньги соберут, картошку сажали и вокруг и внутри фундамента. Лилечка родилась как раз в тот год, когда картошку не стали сажать: купили сруб в соседнем селе, разобрали, подвезли бревна к фундаменту.
— Все растет, — говорил счастливый Степан, — и дом и Лилечка.
Мать Степана Степановича присматривала за Лилечкой, а он с Полей да еще верный друг Ленька Пудиков втроем бревна по доскам вверх катили, возводили стены, пенькой конопатили.
Строили, да как следует не достроили. Не то чтобы сил, характера не хватало. Скорей, скорей в свой дом! Доски под ногами ходуном ходят, а уж мебель из райцентра привезли: две деревянные кровати, стол раздвижной, буфет и кроватка для Лилечки, румынская, со стеганым матрасиком, с разноцветной шелковой сеточкой, чтобы маленькая не вывалилась во сне.
Потом и пол как следует приколотили, и ставни на окна навесили, и крыльцо достроили, а комнаты городить не стали. Зачем? Все вместе, все друг у друга на виду, отгораживаться не от кого. Поставили всего одну стену с дверным проемом, отделили кухню.
Заболела Поля в один час. Пришла с фермы бледная.
— То ли стукнулась, то ли с чего другого ногу сводит. И не болит особо, а внутри жар.
Ночью заплакала. Он проснулся.
— Страшно мне, Степочка.
— Болит?
— Не очень. А страшно — спать не могу.
Утром пошли в больницу. Наказали Лилечке, чтобы забежала перед школой домой к заведующей фермой и в мастерскую, предупредила, что отец с матерью в больницу пошли. До больницы шесть километров. Поля шла — не хромала, но что-то уже такое было в ней, что они шли и молчали, не могли ничего сказать друг другу.
В больнице успокоили, но полдня посылали из кабинета в кабинет. Срок назначили для ответа — десять дней. Только когда анализы будут готовы, станет ясно, чем лечить и от чего.
Умерла Поля через три месяца после операции. Еще когда Степан Степанович давал подписку, что не возражает против хирургического вмешательства, врач сказал: