Конвейер
Шрифт:
Подошла Лиля Караваева. Личико вытянулось, в глазах печаль. Вот так-то, милая, еще горше будет. Нужно о себе сто раз подумать, прежде чем над другими руку занести. Хотела отцовскую последнюю любовь уничтожить, а своя — цап за шею и сдавила. Теперь вздыхай: откуда ты, Шурик Бородин, в мой решительный час на конвейер свалился? Теперь вместе с отцовой и свою любовь под корень рви. Конечно, Шурик Бородин — ненадежная фигура, но ты-то этого не знаешь. А знаешь другое, что сама, собственной рукой заявление написала и в отдел кадров сама отнесла.
— Татьяна Сергеевна, можно я в субботу тоже приду?
— У тебя же билет на поезд
— Я в двенадцать ночи уезжаю.
— А пропуск сегодня должна сдать. И в наряд я уже тебя внести не могу. Не числишься ты у нас в субботу.
Лиля чуть не заплакала. Но не жалко. Степан Степанович, отец ее, перед глазами стоит. Тоже чучело хорошее: один, видите ли, растил — недорастил, одна-единственная, без матери росла. Одно и спасение было этой сиротинке понять на заводе, кто она такая: не просто Лилечка, а человек среди людей. А там уж, в деревне, она подберет юбки, подбоченится, быстро всех расставит по местам, объяснит, кому кого любить в каком возрасте и под какой крышей.
Неужели самая жестокая глупость прет из человека в молодости? У Верстовской кто не за станком, тот дармоед, у этой Караваевой, кто стар — любить не смей. Нет, не в молодости дело. В молодости эта жестокость видна, открыто прорывается. Если не вырвать ее, не вытравить, куда же она потом денется? Зароется, запрячется и будет сидеть в человеке до самой смерти.
В автобусе Прохор выпрягся, расходился так, что Соня не вытерпела, зажала его между колен и пригрозила:
— Будешь так вести себя, остановлю автобус, пойдешь домой пешком.
Угроза не подействовала.
— Она меня зажала, — заорал Прохор, — она мне дышать не дает! Посмотрите, люди, как она меня мучает.
Автобус откликнулся смехом. Ася Колпакова, ехавшая к сыну, который уже три недели был вожатым в лагере, позвала к себе Прохора:
— Иди ко мне, пока жив.
Прохор освободился от Сониных коленей, сел рядом с Асей и тут же стал жаловаться:
— Дома говорит: радость моя, огуречик на грядке после дождика, а тут душит.
Парень так искренне недоумевал, что автобус уже не смеялся, а прямо стонал от хохота.
— Ну и огуречик! Он же тут только по потолку не бегал, а теперь еще в обиде!
Соня улыбалась, но была расстроена. Откуда у Прошки это желание воевать с ней, обращаться за помощью к людям и вообще откуда в нем взялось столько прыти: ни дома, ни в детском саду он никогда на голове не ходил.
— Не огорчайтесь, — сказал ей сидевший через проход в том же ряду Багдасарян, — выехали за город, почувствовал волю, вот и не выдержала душа поэта.
Багдасарян сказал «поэта» просто так, к слову, а Соня замерла: неужели технологу известно стихотворение, которое сочинил Прошка? Если Татьяна Сергеевна его цитировала — это удар. Значит, всю Сонину жизнь ей ничего не стоит выставить перед всеми.
— А вы разве знаете, что он стихи сочиняет? — сказала и еще больше перепугалась: сейчас Багдасарян попросит мальчика прочитать стишок, и тогда уж Прошка опозорит ее перед всем автобусом окончательно и бесповоротно. «Когда приедет папа, мы будем с ним гулять…»
Но Багдасарян ничего не знал про стихотворение. Ася Колпакова что-то рассказывала Прохору, тот притих.
— Стихи — это, конечно, неплохо, — сказал Виген Возгенович, — но ваш сын тут пел, и, как мне показалось, у него редкий слух. Может быть, даже абсолютный.
Опасность, кажется, миновала, и Соня освободилась от волнения. Толстый Багдасарян был симпатичным, добрым человеком.
— В детском саду преподавательница музыки говорила, что он музыкальный, но что у него какой-то особенный слух — этого не говорила.
— Вы сводите его в музыкальную школу. Пусть там послушают. Эти музыканты в детских садах очень невысокого уровня.
— Что вы, — возразила Соня, — теперь они все с дипломами. Да что в садах. Однажды в ресторане мы поинтересовались у официанта: что это за оркестр, откуда эти мальчики? Они так громыхали, так били в барабан, что сил не было слушать. Оказалось, что двое закончили консерваторию, остальные — училища.
— Вы часто бываете в ресторанах?
В ресторане Соня была три раза. В последний раз в честь приезда дочери Татьяны Сергеевны, Оли. Была Наталья Ивановна со своим мужем, Зоя Захарченко и еще был некто Дима, которого пригласили на роль Сониного жениха. Этот Дима сразу надулся, увидев, что «невеста» его не замечает. Потом напился и стал жаловаться на свою бывшую жену, которая обобрала его при разводе до нитки, оставила квартиру, по его выражению, «в чем мать родила». На коварный вопрос Багдасаряна Соня ответила:
— Кто это, работая на конвейере, может часто бывать в ресторанах?
— Устаете?
— Нет. Просто дома хорошо.
К их разговору прислушивались, кто-то басом подсказал: «Нам ресторан — на троих, на кухне, когда жена на дежурстве», — но Багдасарян и Соня этой шутки не слышали.
— Соня, а как чувствует себя человек на конвейере? — Багдасарян спрашивал серьезно, вопрос был не ради легкого дорожного разговора.
Соня обиделась. Не впервые ее об этом спрашивали. Но те вопросы не обижали: люди не только не видели конвейера, но вообще были далеки от завода. Почему-то не лезут с такими вопросами ни к каменщику, ни к водителю городского автобуса. Можно подумать, что они не на конвейере, — захочет водитель и поедет в любую сторону. Та же работа, с теми же остановками, если, конечно, водитель будет работать с точностью до секунды.
— Я вас обидел своим вопросом?.. — Голос Багдасаряна прозвучал тихо и робко. Он словно сделал какое-то открытие.
Прохор освободился от Аси Колпаковой, влез на колени к матери.
— В лагере есть большой хороший мальчик Коля. Он вожатый. Я с ним буду дружить.
Автобусы медленной вереницей вползли в ворота лагеря. Здесь уже заждались. Разморенные летней жарой лица ребят и вожатых выражали скорей разочарование, чем радость, при виде разомлевших и тоже уставших от дальней дороги гостей. Без особого энтузиазма ребята прокричали стихотворное приветствие, но сразу оживились, когда прозвучала команда «вольно». Ряды рассыпались, поникшие букеты полевых цветов перекочевали из потных детских ладошек в руки гостей. Мамы целовали загоревшие, с облупленными носами лица, скороговоркой спрашивали: «Как тебе здесь? Наедаешься? Ночью не холодно?» Все эти мамы и папы с большим удовольствием растащили бы сейчас своих чад под индивидуальные кустики и, устав от них очень скоро, занялись бы собой: и выпили бы, и закусили, и соснули бы часок-другой в холодке; но Наталья Ивановна и весь лагерный персонал предусмотрели такую стихию, и дети, получив небольшую порцию родительской любви, вернулись к роли хозяев, повели гостей осматривать лагерь.