Конвейер
Шрифт:
— А можно что-нибудь другое? — спросил у Татьяны Сергеевны. — Есть грандиозное желание освоить все операции.
Глядел на нее, как отличник-выскочка: вот я какой. Думали, цыпленок жареный домашнего приготовления, а мне все ваши пайки-гайки — семечки. Татьяна Сергеевна ждала, когда он дозреет до своего первого рацпредложения, тогда пора будет пересаживать на другую операцию.
И Шурик не заставил ждать. Через месяц с небольшим в столовой с нагруженными тарелками подносом остановился перед ней и выпалил:
— Татьяна Сергеевна, есть блистательная
Борщ в его тарелке пошел волнами, выплеснулся на поднос. Татьяна Сергеевна не стала опускать Шурика на землю. Места за ее столом все были заняты. Бородину еще надо было дойти до своего стола в конце зала, а это было такое расстояние, что и поесть времени не останется.
— Хорошо, Бородин, — сказала она. — Пальмы — это что-то новенькое. После смены поговорим.
Когда-то она не отвергала чертежей: пусть выпускают пар, пусть чувствуют себя изобретателями. Но потом поняла, что это жестоко. Пустив в ход все свои школьные знания, рационализаторы столько сил отдавали этим чертежам, таким каллиграфическим почерком выписывали суть своего новшества, что, толкнув их на это, Татьяна Сергеевна всякий раз чувствовала себя злодейкой.
Она сама подошла в конце смены к Бородину. Конвейер уже был выключен, только Шурик с паяльником в руке оставался на своем месте.
— Вот, — протянул он ей паяльник, — не удлиняя его, конструируем еще одну головку и производим одновременно две пайки. Как все гениальное, очень просто. Кто сидит на пайке, повышает производительность в два раза, а вообще на конвейере, по предварительным расчетам, на двадцать семь процентов.
Татьяна Сергеевна знала, что именно такие вытянувшиеся на хороших харчах мальчики, которые своим остроумием могут походя ранить чужое самолюбие, сами чересчур тонкокожи, если насмешка коснется их.
— Видишь ли, Шурик… — Татьяна Сергеевна взяла из его рук паяльник. — Мне это тоже приходило на ум. Но напряжение в сети тридцать шесть вольт. Для двух головок маловато, не нагреваются до нужного градуса две головки.
— А если увеличить напряжение?
— Не знаю. На новом конвейере тоже будет тридцать шесть.
Она, конечно, знала. Но эти знания ей никто не подарил. И если подарить их Бородину, он их не ощутит своими, К этому надо самому прийти: что такое более высокое напряжение, что оно может сотворить с тонкими приборами и деталями блока.
В проходной, у выхода, ее ждала Зоя Захарченко.
— Наконец-то, а то уж думала, что прозевала!
Вышли из проходной, пересекли заводскую площадь. Зоя шла медленно, Татьяна Сергеевна прилаживала к ней свой шаг.
— Я, Танюша, насчет тарификации! Не шуганут меня при следующей на пенсию?
— И думать такого не смей, выбрось из головы.
— А может, все-таки Никитину заявление написать? Объяснить письменно, как я в войну
— Ты лучше Наталье заявление напиши насчет квартиры. Дольше всех в цехе работаешь, а попросить для себя смелости не хватает.
— Так у меня же есть квартира. Мои же сыновья женились, внуков нарожали, при чем тут завод?
Зоя Захарченко на любом участке конвейера могла работать с закрытыми глазами, но больше всего любила вторую операцию — раскладку жгута проводов в остове блока. Только в июле, в разгар отпусков и приемных экзаменов, пересаживалась на новое место. Пересаживалась вместе с Мариной и Соломиным. Жить не могла друг без друга эта неразлучная троица.
Соломин в последнее время что-то подзавял. Всегда был квелый, а тут словно последняя батарея в нем села. На новом месте слегка ожил, но что-то с ним происходило: кашель был не простудный, какой-то фальшивый, будто в горле что застряло. Вздыхал Солома тяжело, в сонных глазах проглядывала печаль. Зоя сводила его в медпункт, там померили давление, сунули под мышку градусник и не нашли никаких признаков болезни.
Татьяна Сергеевна никак не могла понять Зоину привязанность к этому понурому парню, вспоминала, улыбаясь, как Зоя однажды сказала: «Да он же миляга, кристальная душа, только один в нем недостаток: книги, которые ему дают читать, возвращает залитые борщом».
Зоя уж скажет так скажет. Особенно у нее получаются разговоры с подростками, с этими длинноволосыми пацанами из ПТУ. Как-то Татьяна Сергеевна услышала разговор, который вели пацаны, не обращая внимания на Зою.
— Ты, Витька, сявка, струсил, теперь выкручиваешься, — наседал на лопоухого мальца длинный верзила. — Говори начистоту, как все было!
Лопоухий все уже выложил и теперь чуть не плакал, не зная, что еще говорить. А длинный не отставал, унижал и требовал каких-то доказательств. Рядом стояли сверстники и с безжалостным интересом ждали, чем все кончится.
— Ничтожество, — подытожил разговор длинный. — Ненадега. Лично я с таким бы в разведку не пошел.
«Разведка», видно, давно уже была окончательным приговором в таких вот стычках. И вдруг Зоин голос:
— Господи, в разведку! В разведку он кого-то с собой не возьмет! Подумай лучше, какой дурак тебя самого пошлет в разведку?
Загорелые тонкие пальцы Соломы держали пинцет, как карандаш. Он им, казалось, не оборачивал проводок вокруг лепестка, а рисовал маленькие кружочки. И паяльник, как живое существо, каким-то собственным манером прилипал к металлу. Не вязался подневольный вид Соломина с его умением так красиво работать.
Татьяна Сергеевна знала, что только внешне парень никак не реагирует на похвалу, а на самом деле, по словам Зои, «у него даже уши расцветают», и похваливала его за работу на новой операции. И вдруг заметила: перехвалила Солому. Обернув проводок вокруг лепестка, припаяв его, Володя не обрезал ножницами кончик, торчащий из пайки. Так он и высовывался, пока блок не приплывал в руки Зои Захарченко. Она обрезала Соломины проводки.