Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования
Шрифт:
Ялтинская система в моей модели отражала, собственно говоря, переход от противостояния внутри Запада к новой форме – the West against the Rest, Запад против всего остального, когда западный мир консолидируется вокруг нового центра, вынесенного за океан, а вместо восточного центра выдвигается внешний противник, противостоящий западному сообществу как таковому.
Что из этого вытекало на следующем этапе? Имелось несколько различных вариантов. Либо Россия начинала мировую войну и в случае победы должна была интегрировать в себя по возможности весь западный мир, что означало бы чудовищные мутации в ее идентичности – я об этом специально написал в «Острове России». Либо она отказывалась от этой попытки и в таком случае выпадала бы из системы the West against the Rest.
Я показал в ряде работ, что государства, которые утрачивают свою функцию в такого рода биполярности, на следующем этапе продолжают существовать в рамках данной конфликтной системы как своего рода нефункциональные, приграничные швы. Например, в раскладе противостояния Англии и Германии промежуточным, ослабленным, малофункциональным звеном оказывалась Франция (вспомним ее позорную капитуляцию в 1940 году). В рамках ялтинской системы аналогичным промежуточным буфером и швом стала Западная Германия – брандтовско-шмидтовская – с ее сомнительной восточной политикой. Россия, отказавшаяся нести функцию the Rest, становится этим государством-швом в рамках складывающейся новой мировой системы.
Вопрос, который стоял передо мной, когда я писал «Остров Россию», был в том: какая возможна политика для России, чтобы избежать этой судьбы – судьбы «шва»? Ибо этот «шов» в случае актуализации конфликта Запада со своим «иным» должен быть рассосан и расточен. Единственный выход для России в данной ситуации – попытаться разработать и реализовать стратегию, которая вывела бы ее за пределы этих мировых конфликтов – тех конфликтов, которые Хантингтон рационализирует как the West against the Rest, а Валлерстайн – как «Центр против Периферии».
В своих последовавших за «Островом Россия» статьях я попытался разработать стратегию, позволяющую России выйти из поля конфликта Запада с его «иным». В первоначальном варианте моей концепции, изложенной в статье «Остров Россия», окружающие Россию территории-проливы, отделяющие нашу страну от других цивилизационных платформ, рассматривались как данный ей стратегический пояс безопасности. Однако к концу 1990-х для меня гораздо острее встала проблема геоэкономических и силовых игр, разыгрывающихся на пространствах территорий-проливов, проблема развертывающихся на них вариантов геополитической сборки, опасных для России. Свернув геокультурный проект советского коммунизма как вариант «девелопментализма», мы не могли удержать эти территории в поле своей империи, но тем отчетливее к концу 1990-х становится видно, что нам придется серьезно бороться за эти территории как за пояс нашей безопасности, наш «защищающий и подпитывающий предел».
Модель «Острова России» была решительным возражением как против попыток пристраиваться к «столу господ», так и против азианистского эпигонства, стремления объявить те или иные силовые центры Азии геокультурно «своими» для России на тех странных основаниях, что русские якобы всегда мечтали об Индии, что православие и ислам одинаково не уважают ростовщичество, что с Китаем нас объединяет память о Чингисхане и т. п. Тезис о сжатии России как выборе пути геокультурного одиночества побуждает разрабатывать проекты сотрудничества силовых и экономических центров, выходящих на Великий Лимитроф к востоку от Черного моря, как проекты, я бы сказал, геокультурно-холодные. Сразу замечу, это не значит, что данные проекты – геокультурно-нейтральные, игнорирующие фактор геокультуры, поскольку отталкиваются они от геокультурной реальности Великого Лимитрофа. Партнерство России с Китаем и Ираном окажется не просто прагматическим партнерством в сообществе «своих», как было между нациями-государствами в Европе Нового времени, но небывалым еще геоэкономическим и политическим взаимодействием соседствующих «чужих».
В своих работах, начиная с 1995 года, я выделял как особую геополитическую реальность великий межцивилизационный пояс (лимитроф), который тянется от Прибалтики через Восточную Европу и, охватывая Кавказ, постсоветскую Центральную Азию и так называемую
Что предполагала эта политика на этом поясе, названном мною вслед за воронежским автором Станиславом Хатунцевым Великим Лимитрофом? Я исходил из того, что, отказавшись от великоимперского замаха, Россия тем самым отказалась геокультурно включать себя в Великий Лимитроф, рассматривать его как часть «своей» территории. Впервые с XVIII века Россия встала на путь отчетливого противостояния России и Евразии. Возник вопрос: как России следует вести себя в этой «новой» Евразии? Я предположил, что фундаментальные для сегодняшнего полутораполярного (как сказал один переводчик Хантингтона) мира колебания между монополярной и многополярной тенденциями будут решаться во многом на пространстве Великого Лимитрофа, причем монополярная тенденция восторжествует в том случае, если консолидированный Запад возьмет под свой контроль весь Великий Лимитроф и фактически установит на нем свою диктатуру, замкнет эту протяженность на себя. Если ему удастся это сделать, четыре цивилизационные платформы – Россия, Китай, Иран и Индия – окажутся зажатыми между океаном, где силы Запада господствуют уже сейчас, и Великим Лимитрофом, который также попадет под контроль Запада. Поэтому я считал важнейшей задачей не допустить главенства Запада на Великом Лимитрофе. Великий Лимитроф, писал я, должен быть пространством, связующим и разделяющим цивилизации, а не пространством, подконтрольным одной из них; он не должен стать орудием ее диктатуры.
Решение этой задачи должно было обеспечить стратегическое сотрудничество России, Китая и Ирана, которое имело бы декларированный геоэкономический смысл. Формирование транспортных потоков со стороны Индийского океана, идущих на север, в сторону Европы, фактически утвердило бы российско-китайско-иранскую транспортную и ресурсно-поточную олигополию, обеспечиваемую взаимодействием трех держав в Центральной Азии и их совместным противодействием любым попыткам дестабилизировать это звено Лимитрофа. Центральная Азия должна быть провозглашена общим стратегическим тылом этих трех держав.
Иначе говоря, речь шла о стратегическом союзе, который предполагал бы сохранение статус-кво в Центральной Азии при недопущении проникновения в этот регион четвертой силы ни со стороны Кавказа и Восточной Европы, ни со стороны пакистано-пуштунского пространства. Этот план должен был обеспечить России серьезные гарантии безопасности.
Первый год президентства Путина внушал определенные надежды, что данная модель будет реализована. В этот первый год Путин сделал в направлении осуществления новой стратегии на Великом Лимитрофе максимум того, что можно было от него ожидать. Во-первых, ему удалось достичь очень серьезного улучшения отношений с Азербайджаном, без которого никакая сила со стороны Запада не сможет вклиниться в Центральную Азию. Во-вторых, очень удачными оказались результаты поездки Путина в Узбекистан, руководители которого были настолько напуганы талибским натиском, что поспешили официально признать интересы России в Центральной Азии и, более того, объявить Узбекистан чуть ли не южным форпостом России. В-третьих, важным достижением Путина было соглашение о транскорейской магистрали и ее замыкании на Транссиб, фактически означающее включение в сферу интересов России этого замкового компонента Великого Лимитрофа – Корейского полуострова.
Все шло очень удачно. К сожалению, политика и поведение Путина во время кризиса осени 2001 года во многом похоронили прежние надежды. Согласие на приход американцев в Таджикистан и возможная «сдача» Грузии с Абхазией свела к минимуму возможности России действовать в поле Великого Лимитрофа. Причем очевидно, что сила, которая на нем утвердится, не смогла бы, обложив Россию, непосредственно не влиять на внутрироссийские процессы. Следовательно, геокультурная субъектность страны, ее возможность свободно определять свою судьбу в этот момент истории практически была сведена на нет.