Корабль смерти, Стальной человек и другие самые невероятные истории (сборник)
Шрифт:
— Я вернулся, — произнес он, пытаясь понять, — Зачем?
Отец Питера оставил его вопрос без ответа.
Он попытался встать со стола, попытался поднять руки. Сначала они, обездвиженные, падали вниз. Затем он услышал щелчок в плечах, и руки поднялись. Маленькие стеклянные глазки увидели это, и его мозг отметил, что руки подняты.
Внезапно на него нахлынуло осознание. Всего сразу.
— Но я же умер! — воскликнул он.
Он не воскликнул. Голос, выражавший его тоску, звучал тихо и скрипуче, Голос без эмоций.
— Умерло только твое тело, — сказал отец, стараясь его убедить.
— Но я же мертв! — закричал Питер.
Крика не получилось. Машина отвечала спокойным, ровным тоном. Как полагается машине.
Отчего у него вскипел разум.
«Так это была ее идея?» — подумал он и был ошеломлен, когда услышал пустой голос машины, вторящий эхом его мыслям.
Отец ничего не сказал, он с несчастным видом стоял у стола, усталость наложила на его осунувшееся лицо глубокие морщины. Он думал, что вся эта изнурительная борьба была напрасна. Он думал, почти со страхом, а вдруг в итоге ему придется отвечать не на вопрос, что он сделал, а почему он это сделал?
Он наблюдал, как машина идет, скорее громыхает, к окну, неся в своей металлической коробке разум его сына.
Питер смотрел в окно. Он видел кампус. Видел ли? Красные стеклянные глазки в голове могли смотреть, в металлическом черепе помещался мозг. Глаза передавали информацию, мозг ее воспринимал. Своих глаз у него больше не было.
— Какой сегодня день? — спросил он.
— Суббота, десятое марта, — услышал он ровный голос отца. — Десять часов вечера.
Суббота. Суббота, в которую он не собирался быть живым. Гневная мысль понуждала его резко развернуться и накинуться на отца с недобрыми словами. Однако огромная металлическая конструкция только механически звякнула и со скрежетом развернулась.
— Я работал без остановки с утра понедельника, когда…
— Когда я убил себя, — завершила машина.
Его отец задохнулся, посмотрел на него потухшим взглядом. Он всегда был такой собранный, такой сдержанный, такой уверенный в себе. И Питер всегда ненавидел эту его собранность. Потому что сам он никогда не был собранным.
Сам он.
Эти слова вернули его в действительность. Он ли это? Точно ли человек — это только его разум? Он часто заявлял, что дело обстоит именно так. В тихие вечера после ужина, когда приходили другие преподаватели и сидели в их гостиной с родителями. И когда его мать сидела рядом с ним, гордая и улыбающаяся, он вещал, что человек — это только его разум и ничего больше. Зачем она сделала с ним такое?
Он снова ощутил связывающую по рукам и ногам беспомощность. Чувство, словно он угодил в капкан. А он и угодил в капкан. Огромный, с железной челюстью капкан этого тела, сделанного отцом.
Он испытывал похожий леденящий ужас последние полгода. Это же самое ощущение, будто бы пути к отступлению отрезаны со всех сторон. Что он никогда не выберется из тюрьмы своей жизни и кандалы ежедневной рутины тяжким грузом болтаются на руках и ногах. Ему часто хотелось кричать.
Ему и теперь хотелось закричать. Громче, чем когда-либо раньше. Он нашел для себя единственный остававшийся выход, и тот тоже был перекрыт. Утром понедельника он перерезал себе вены, и одеяло тьмы накрыло его.
И вот он снова здесь. Тело исчезло. Не осталось вен, которые можно перерезать, нет сердца, чтобы пронзить или раздавить, нет легких, из которых можно выжать воздух. Только мозг, изможденный и страдающий. Однако он снова здесь.
Он стоял, развернувшись к окну. Смотрел на кампус колледжа Форт. Вдалеке он видел — воспринимали его красные линзы — здание, в котором проводил социологические исследования.
— Значит, мой мозг не пострадал? — спросил он.
Удивительно, каким спокойным он сейчас стал. Секунду назад ему хотелось кричать во всю мочь легких, которых у него больше не было. А теперь он испытывает апатию.
— Насколько я понимаю, нет, — сказал отец.
— Это прекрасно, — сказал Питер, сказала машина. — Это просто прекрасно.
— Питер, я хочу, чтобы ты понял: это была не моя идея.
Машина загудела. Голосовые шестеренки терлись друг о друга и поскрипывали, но не прозвучало ни слова. Красные глазки поблескивали, уставившись на кампус.
— Я обещал твоей матери, — сказал отец, — я был вынужден, Питер. Она билась в истерике. Она… у меня не было иного выхода.
— И к тому же это был чертовски интересный эксперимент, — произнес голос из машины, его сын.
Молчание.
— Питер Диафилд, — произнес Питер, сказали вертящиеся, позвякивающие шестеренки в железном горле, — Питер Диафилд восстал из мертвых!
Он развернулся, чтобы посмотреть на отца. Разумом он понимал, что живое сердце сейчас тяжело билось бы, но маленькие колесики вращались ровно. Руки не дрожали, а свисали, блестя полированными поверхностями, по бокам. У него не было сердца, чтобы биться. Не было дыхания, которое могло бы перехватить, потому что это было не живое тело, а машина.
— Вынь оттуда мой мозг, — сказал Питер.
Отец начал надевать жилет, он медленно застегивал пуговицы усталыми пальцами.
— Ты не можешь оставить меня в таком виде.
— Питер, я… я должен.
— Ради эксперимента?
— Ради твоей матери.
— Ты ненавидишь ее и ненавидишь меня!
Отец отрицательно покачал головой.
— Тогда я сам это сделаю, — сообщила машина.
Стальные руки поднялись.
— Ты не сможешь, — сказал отец. — Ты не сможешь причинить себе вред.