Кораблики, или «Помоги мне в пути»
Шрифт:
Можно только сидеть, слушать тишину и ждать.
Но в ожидании этом не было тоскливого томления. Так, усталость...
Петька привычно, как в прежние времена, приткнулся ко мне.
– Дурень ты, – вздохнул я.
– Конечно, дурень... Но ты не бойся, хуже смерти ничего не будет.
– Это уж точно...
– А душа, она ведь все равно бессмертна... Только знаешь что?
– Что?
– У нас, по-моему, одна душа. А если две, то, когда мы... растаем, они все равно сольются в одну.
– Не хочу я сливаться с такою шпаной и обормотом...
Петька
Я прикрыл глаза.
Звенела тишина. Вернее, звенел в ней тихий зуммер катапульты. Я слушал его с новой мыслью, с новой догадкой о спасении! Почему же, почему не пришла мне сразу самая-самая простая мысль?! Что это было – затмение, помрачение ума? Ведь стоит закинуть катапульту за двадцать шагов, и она сработает вхолостую, без нас!
И все же в какой-то необъяснимой роковой расслабленности я сидел еще секунды три. Что меня держало?..
А когда я размахнулся, чтобы швырнуть катапульту, она исчезла из пальцев.
Исчезли и наручники.
Вместо эпилога
ПАТЕФОН В РОМАШКАХ
1
Итак, наручники исчезли. Катапульта тоже.
А больше ничего не случилось.
Только бетонный забор, что серел перед нами, оказался теперь из досок. Но возможно, таким он здесь и был, я точно не помнил.
Мы с Петькой посмотрели друг на друга. Потом себе на руки. Потом снова друг на друга.
Петька встал. Потянул из-под меня куртку:
– Пошли.
Я тоже встал:
– Выходит, ничего не случилось, Петушок...
Он глянул удивленно. Однако согласился:
– Конечно... А что должно было случиться?
"Ох и вредина", – подумал я. Но без досады, лениво так.
Мы пошли между складом (который был вроде бы и не склад, а заброшенная кирпичная мельница) и забором. Тропинка вывела нас на пустырь, широкий, как луг. За ним поднимался наш город со знакомыми колокольнями, башнями, арочными мостами над Большими Оврагами (по мостам вверх-вниз бежали цветные вагончики).
На пустыре вперемешку росли луговые цветы и сорняки. Было много мелких ромашек. Тихо-тихо плыли в воздухе невесомые шелковые пауки – семена белоцвета. Я вдруг увидел, какое синее над этой поляной и над городом небо. И в нем поднимались башни-облака из неподвижных белых клубов. Этакие округлые сахарные головы космического масштаба. Но они не заслоняли синеву и солнце, которое почему-то опять стояло высоко.
Петька держал куртку на плече. Он взял меня за руку. Тропинка исчезла, и он раздвигал траву своими петушиными коричневыми ногами. Смотрел на облака. Потом вдруг сказал:
– А все-таки интересно, куда пропали наручники...
– Какие наручники?
– Ты что, не помнишь?
Я поморщился. Вспомнил. С усилием. А Петька, видимо, тут же забыл.
Было тихо, только трещали кузнечики.
– Теперь-то уж это точно не зуммер катапульты, – заметил я.
– Какой катапульты? – удивился Петька.
Тогда
Мы не сговариваясь пошли на этот голос.
Голос был патефонный и... мальчишечий. Он пел знакомую песню:
Я боюсь, ты меня Не простишь за уход, за обман. На коленях молю: Не сердись, пожалей и прости. Разве я виноват В том, что создал Господь океан, И на острове дальнем Клинками скрестились пути.Я молю: помоги мне в пути моем бурном и длинном...
Мы ускорили шаги. И скоро увидели: в ромашках стоит обшарпанный синий патефон, и на нем вертится черная пластинка с пунцовой круглой этикеткой.
Покачивалась мембрана с изогнутой трубкой. На изгибе трубки качался нестерпимо яркий солнечный зайчик.
– Вот это да... – одними губами сказал Петька. И присел у патефона на корточки.
Помоги одолеть мне И жажду, и голод, и боль...Я стоял рядом – без удивления, только с ласковой печалью. Так стоят на старом перроне те, кто после долгих лет странствий вышел из вагона на вокзальную платформу родного городка.
Я вернусь, только ты не оставь меня памятью доброй, Не оставь меня в мыслях, молитвах и сердце своем...Пластинка кончилась, патефон зашипел, мембрана стала рыскать на кольце замкнутого витка. Петька поднял ее, запрокинул на "лебедином горле" хромированной трубки. Снял с диска пластинку.
Тут из кустов репейника вышел мальчишка. Лет девяти. В синих сатиновых трусиках и голубой майке с пятнами помидорного сока на животе. Босиком. Он был с деревянным мечом, со щитом из фанеры и в шлеме из обрезков оцинкованной жести, которых много на свалках Старотополя. Забрало шлема было поднято. Конопатое лицо было опасливым и строгим. В щели шлема выбивались бронзовые кудряшки (как у Сивки!).
Мальчишка насупленно сказал:
– Это мой патефон. И моя пластинка.
– Мы ведь ничего не испортим. Только посмотрим, – очень миролюбиво отозвался Петька. – Мы просто услыхали и подошли. Такая хорошая песня.
Тогда мальчик заулыбался – щербато и доверчиво:
– Ага, хорошая...
– Мы и не знали, что есть такая пластинка, – опять заговорил Петька. – Давно она появилась?
– Конечно, давно! Еще до войны.
В самом деле, на пунцовой этикетке была марка Московского завода имени 1905 года – ласточка с нотным ключом. Такие пластинки выпускались в тридцатых годах прошлого века...