Кораблики, или «Помоги мне в пути»
Шрифт:
Майку тоже вздернули почти до шеи и велели держать Валерке Котикову – маленькому и послушному. Турунчик прижался к дереву, чтобы не съехали расстегнутые штаны. Блескунов размахнулся и огрел его камерой – с упругим резиновым звоном. Турунчик дернулся, помолчал секунду и осторожно сказал:
– Ай...
– Конечно, "ай", – согласился Кимка. – И еще будет "ай". А ты как думал? – Он протянул черную колбасу Нохре: – Теперь ты. Надо, чтобы каждый по разу.
Шумно дыша, полез вперед Гаврилов:
– Я следующий... Можно, я еще за Котика, а то
Меня обволакивала обморочная слабость. Но – вот ведь какая гнусность! – я тоже... хотел. Понимал в глубине души, какое это грязное дело, но щекочущее желание было сильнее – стегнуть с оттяжкой по тощенькой белой (не загорал он летом, что ли?) спине с глубоким желобком и черными зернышками-родинками. Злости на Турунчика у меня не было ни малейшей, и, чтобы оправдать себя, я мысленно повторял: "Он же сам виноват... Он же сам виноват..."
Нохря тоже ударил. Турунчик опять дернул спиной, но промолчал. В резину вцепился Гаврилов... И в этот миг я услышал тяжелый топот. Несколько старшеклассников стремительно выскочили из-за мастерской, и впереди – Игорь Яшкин, известный в школе футболист и художник. Я первый оказался у него на пути. Голова моя как бы взорвалась белыми искрами от оглушительной оплеухи. Я покатился в пыль, был поднят за шиворот и упругим пинком отправлен в колючие сорняки у забора. Сквозь них, пригибаясь, я добежал до школьной калитки и потом еще квартал мчался по переулку. Отсиделся только в сквере у городского театра.
Горела щека, гудело награжденное пинком место. Мелко тряслись колени. И все же... все же сквозь страх и стыд, сквозь обиду на Яшкина я чувствовал растущее облегчение.
Я словно очнулся. До чего же хорошо, что я не успел! Вовремя данная благодатная затрещина встряхнула мне душу и все расставила в ней на нужные места. Уже и обиды на Яшкина не было. Только отвращение к себе. И ко всему, что мы затеяли там. Какое счастье, что мой портфель на шнурке через плечо – я умчался вместе с ним. Возвращаться сейчас туда, за мастерскую, было бы выше сил...
На перекрестке я умылся у колонки и побрел домой. Все-таки какое же везение, что не успел ударить... С меня словно сваливалась грязная корка...
А Блескунов на следующий день как ни в чем не бывало сказал Турунчику:
– Говори спасибо этому Яшкину. А то задали бы тебе полную порцию...
– Все равно я не ябеда, – тихо сказал Турунчик.
Но ему не поверили. Или сделали вид...
Я отдал Турунчику пистолет и отнес в тайное место среди репейников на склоне оврага собранный для путешествия портфель. Чтобы завтра уже не хлопотать о нем... Переночевал дома последний раз, взял кораблик и пришел вот сюда, где стою теперь по колено в воде и смотрю, как искрятся от электрической свечки золотистые иконные нимбы... Две головы – Мать и Сын...
Я, конечно, не верю, но все-таки... в груди такая теплая ласковость, хотя ноги в воде совсем заледенели. Ничего, уже недолго.
"Помоги мне в пути..."
Потом я попрощался глазами с корабликом по имени "Обет" и выбрался на солнце. Какое лето вокруг, какая теплая земля и трава! И яркий свет! Я зажмурился. Затем открыл глаза... и увидел Эльзу Оттовну. Она стояла на кромке овражного берега, ждала меня.
Что делать, я выбрался наверх. Остановился. Бормотнул "здрасьте" и – глаза в землю.
Она не стала врать, что встретила меня случайно.
– Я тебя искала. Увидела, пошла следом, а ты исчез. Хотела уже вниз лезть, на разведку...
Я молчал.
– Петя... Очень-очень большая у меня просьба.
Я знал, какая просьба.
– Вернись, а?.. Ну если не насовсем, то хотя бы сегодня. У нас такой ответственный концерт. Без тебя так плохо! Ведь "Песня Джима" наш лучший номер... Петя...
Я уже собрался замотать головой. Разлепил губы, чтобы прошептать "нет". И вдруг толкнулось во мне: "А может, это не случайно такое совпадение? Может, это правильно – спеть последний раз? Будет прощание – и со Старотополем, и с ребятами, и со всей прошлой жизнью... Там, внизу, спеть я не мог, а ведь надо, перед Дорогой. По-настоящему. Это будет... ну, вроде как заклинание. Как хорошая примета..."
И все же пробормотал упрямо:
– Я ведь объяснял... Все в галстуках, а я... – "Как проклятый", – хотел сказать, но постеснялся.
– А все будут без галстуков! Да-да! Гороно выделило деньги, и нам сшили в мастерской новые концертные костюмы, как столичному хору. Там красные галстуки не обязательны. Конечно, мы будем выступать и в пионерской форме, если песни... соответствующего репертуара. Но чаще – в новых костюмах.
– А... мне... разве тоже сшили?
Эльза Оттовна слегка смешалась:
– Нет... То есть пока – нет. Но это дело поправимое. А сегодня ты можешь выступать вот такой, как есть.
– В этом-то виде? – хмыкнул я. Качнул ногой с расстегнутой сбившейся штаниной, отряхнул с рубашки сухую глину.
– Ну и что! Ты же будешь в роли юнги Джима! Все решат, что так и надо. Юнги всегда немножко такие... потрепанные. Может, прямо с корабля, после шторма... Вот у тебя и рубашка почти морская...
Рубашка была трикотажная, в поперечную полоску: белую и зеленовато-голубую. Полоски поуже, чем на тельняшке, но все-таки и правда что-то флотское можно усмотреть.
– Пойдем, Петя, – уже решительнее сказала Эльза Оттовна. Взяла за плечо.
Но я вдруг вспомнил:
– Нет, без галстука все равно не могу. Я же тогда слово дал... Вы сами сказали – обет...
– Ну... вот тебе галстук! Его-то никто у тебя не отнимет. Смотри, тоже морской... – Она сняла с шеи косынку. Треугольную, синюю с белыми полосками, как на матросском воротнике. Стала повязывать мне.
Я опять молчал, но не упрямился. Потому что... да, я ведь не обещал в тот раз, что не буду петь без красного галстука. Сказал просто "без галстука". Вот и выход. Наверно, не совсем честный, но если не придираться к самому себе... Ведь это же единственный раз, и к тому же прощание...