Корень мандрагоры
Шрифт:
— Ну, это… денег заработать… человеком стать, — и заглянул в глаза сначала мне, потом Маре, ища подтверждение того, что не ляпнул глупость. Было очевидно, что Кислый мало что понял из монолога нашего уважаемого лектора.
— Вот-вот… — печально подытожил Мара. — Это ведь далеко не уникальный пример, напротив — это суть мировоззрения современного человека. Весь смысл сводится к тому, чтобы как можно больше заработать. А спросишь, зачем им деньги, куда они собираются их тратить, так и не находят, что ответить. Будут сидеть у ящика и смотреть, что им предложат… Поколение челяди в обуви от Prada и в немецких авто — вырождающаяся цивилизация.
Последние слова Мара произнес без злобы, но с такой нескрываемой грустью, с такой безысходностью, словно то были думы самого Господа Бога, вдруг осознавшего, что дети его уже никогда к нему не придут.
До Кислого дошло, что его ответ не пришелся ко двору, он смутился, но все же попытался выстроить хоть какую-то оборону:
— Ну как же… это… без денег?
Мара повернулся к нему всем телом и в одну секунду разрушил хлипкие его укрепления:
— А я и не говорил, что деньги — бесполезный мусор. Такую иллюзию я не питаю. Я о том, что деньги не должны быть главным. Вот что я скажу, юноша: тебе никогда не хватит денег, чтобы стать Человеком. Ты думаешь, что, стоит тебе надеть дорогой костюм и зайти в крутой ресторан, чтобы окружающие увидели твой достаток и как следствие сделали вывод о социальном статусе, и тогда ты получишь право с гордостью прицепить на лацкан своего пиджака бейджик с величественным именем «Человек», да?
Кислый понурил голову, словно десятилетний школьник, которого отчитывает директор школы.
— Нет, — добивал его Мара. — Этого не произойдет. То есть ты, конечно, может, и заработаешь на костюм, машину, на дорогих проституток, но от этого ты не станешь человечнее. Я скажу даже больше — ты, наоборот, отдалишься от того главного, что отличает животное от человека. Потому что ты идешь дорогой, утрамбованной до твердости гранита ботинками человечества — человечества, которое уже много тысячелетий отдаляется от своей сути, а стало быть, прокладывает дорогу не туда — не в том направлении!
— И что? Что делать-то?! — почти в отчаянии выкрикнул Кислый.
Мара улыбнулся, перевел взгляд на меня, ответил:
— Закончить начатое. Дать возможность родиться homo extranaturalis.
И слова эти прозвучали так логично и естественно, словно открылась дверь купе и сама Гармония вошла к нам в гости и одарила каждого благословением. Я улыбнулся, но пауза длилась недолго. Кислый снова подал голос:
— И… это… что потом? Что будет, если… все получится? Вот так вот. Кислый обозначил вопрос, который должен был задать себе в первую очередь любой здравомыслящий человек. До меня вдруг дошло, что об этом аспекте предстоящего мероприятия Мара не обмолвился ни словом, а мне такой вопрос попросту не приходил в голову. Я засмеялся, а Мара, глядя с лукавой улыбкой на Кислого, вдруг запел:
— А что же за всем этим будет? Будет весна. Будет весна, вы уверены? Да-а-а, я уве-е-ре-ен. Я уже слышал капель, и слух мой прове-е-ре-ен, будет, и будет, и будет, и будет весна!
Мне показалось, что со словами песни Мара чего-то напутал, но это было неважно. Если с тембром голоса у него дела обстояли середина на половину, то о музыкальном слухе и вовсе речи быть не могло — песня в его исполнении напоминала работу газонокосилки на низких оборотах. Но выражение лица Мары — озорство и усердие — вкупе с самим исполнением… в общем, я смеялся от души, и даже на физиономии Кислого растерянность сменила осторожная улыбка.
— Будет весна, парень, — подытожил Мара. — Будет весна.
И в этих словах была легкость и свежесть, словно слепили их из росы на лепестках ромашек, терпкого утреннего пара над густыми травами, щебета птиц и озабоченного жужжания шмеля; словно были они связаны из бликов утреннего солнца на изумрудных листьях березы, запаха свежескошен-ного сена и скольжения водомерок по глади ручья — ручья, источающего дух невинности и прохлады. В них было что-то от улыбки лесной нимфы и от смеха ребенка — они намекали на существование мира, в котором не было ничего, что печалило Мару…
Дверь резко ушла в сторону, представив нашему вниманию обиженное лицо проводницы. Бледно-желтый локон, каким-то чудом избежавший участи полного обесцвечивания, сполз ей на левый глаз. Флюиды женской неудовлетворенности мгновенно заполнили все пространство. В купе сразу стало тесно.
— Шуметь прекратите! — потребовала проводница, уперев взгляд в солиста нашего антимузыкального трио.
Я подумал, что, если бы лесная нимфа была сейчас с нами, от ужаса она бы спряталась под стол. Но Мару смутить было куда сложнее, он невозмутимо улыбался раздосадованной гостье.
— Мы и не шумим. Песня — это ведь хорошо. Она о весне, о любви. А любовь — она как воздух, вдыхаешь и не заметно, а потом раз — и накрыло, — мягко объяснил Мара проводнице, насытив свой взгляд таким зарядом обольщения, что на пару секунд обида на лице женщины сменилась испугом и надеждой, вернее испуганной надеждой, а я подумал, что сейчас ее волосы наэлектризуются и станут дыбом. Проводница нервно тряхнула головой, возвращая прядь волос на место, часто заморгала и даже провела ладонью по бедру, словно расправляла складки на юбке. Но в следующую секунду локон опять свалился на глаз, в губах появилась жесткость, она проворчала: «О любви… совсем обнаглели…» — сдала задом в коридор и захлопнула дверь.
Мы переглянулись с Марой и захохотали. Кислый таращился на нас, улыбался и совершенно не понимал, что произошло.
— Мара, ты редкая и утонченная сволочь, — похвалил я. — Не удивлюсь, если она сейчас приводит в порядок прическу и красит губы.
— Я дал ей искру надежды, а как ею воспользоваться, она уж должна решать сама.
К концу этой фразы улыбка сошла с губ Мары, так что последние слова он произнес совершенно серьезно. И я подумал, что свое предназначение он в этом и нашел: зажечь искру в предтече homo extranaturalis, бросить факел в пересушенный сухостой цивилизации. Мне в голову пришла мысль, что в этом пожаре может сгореть и сам поджигатель. Думал ли он, что такое возможно? Я внимательно посмотрел на Мару, спросил:
— Ты не боишься сгореть в пожаре, который собираешься устроить?
— Боюсь, — тут же ответил он твердо, — но это ничего не меняет.
Все, что мне оставалось, это просто кивнуть. Что тут можно еще обсуждать? Мара — железный рыцарь ордена эзотерики, любая стена рассыпалась под натиском его веры. Я вдруг понял, почему он сам не мог быть красной глиной, материалом для homo extra: он был слишком причастен к своей идее, он с головой ушел в свою религию, тогда как мне его философия хоть и была интересна, но по большому счету я оставался к ней беспристрастен. Мара смотрел на меня и видел психически неактивный элемент в периодической таблице цивилизации. Я, как стекло, не боялся кислот и щелочей, не вступал в реакцию с окислителями, не влиял на биохимию живых организмов, а потому, как он считал, мог выдержать то, что обычному человеку выдержать не дано — смерть и перерождение.