Коридор

Каледин Сергей Евгеньевич

– Здравствуйте! – Аня гордо вскинула голову. Сей­час ей казалось, что с распущенными волосами она похо­жа на Елену Прекрасную. – Выздоравливайте. Всего хо­рошего. – И поплыла по коридору.

– Ты где живешь? – крикнул Лешка. Аня обернулась:

– В Москве.

– Дай телефон! Я после войны на тебе поженюсь. – Я за тебя не пойду – ты на чучело похож!..

El-24-96.

Аня вышла на улицу. Было холодно, откуда-то взялся в

5. ЛИПА И ГЕОРГИЙ

Из эвакуации Люся вернулась весной сорок четвер­того.

Паровоз

медленно втягивал состав в межперронный кор Липа металась по платформе, кидаясь к окнам вагонов, забитых не теми, чужими, лицами, – указать но­мер вагона в телеграмме забыли.

Наконец паровоз уперся шипящим носом в тупичок, и перед Липой как по команде оказались за окном Люся, Лева и маленькая головастая девочка с двумя бантами, Таня.

Первая вышла Люся, Липа кинулась к ней, обняла, заплакала. Посолидневший, с усами Лева подал теще набычившуюся внучку, потом вещи, потом спустился сам, Липа целовала Леву, а сама тем временем заглядывала ему через плечо… Но с подножки на московскую землю сыпался галдящий незнакомый люд.

Только сейчас Липа отчетливо поняла, что Аня ва­гона не появится. Ани больше нет и не будет никогда.

– Георгий… Жоржик! Анечка-то не приедет… – Оша­рашенная своим неожиданным открытием, Липа ткнулась мокрым лицом в потертое драповое пальто мужа, черная косынка съехала ей на затылок.

– Ты почему волосы перестала красить? – раздра­женно спросила Люся.

– Волосы? Какие волосы?.. Все-таки… Люся, какая ты… Жестокосердная, – Липа с трудом подобрала нуж­ное слово.

– Не ругай маму! – пробасила Таня, держась за Люсину юбку.

Люся заставила себя улыбнуться.

– Действительно! Вот внучку тебе привезли. В цело­сти и сохранности.

Липа, вытерев слезы, присела возле девочки.

– А как меня зовут, ты помнишь?

– Баба Липа.

– Ах ты, моя дорогая, умница ты моя!.. – Липа под­хватила внучку на руки и заплакала в голос. Поплакав, она озабоченно оглядела вещи.

– Люся, ты места пересчитала?

…Пока Лева таскал вещи на четвертый этаж, Люся, оторопев, знакомилась с новой обстановкой квартиры, вернее, отсутствием обстановки, про пожар ей в Сверд­ловск не сообщали.

Стены были шершаво выкрашены темно-синей масля­ной краской, в большой комнате стоял стол, незнакомый шкаф и две кровати маленькой комнаты. На стене ви­села большая карта, проткнутая красными флажками на булавках по линии фронта, а возле шкафа, под узким транспарантом «Жертвы войны», вырезанным газеты, в ряд фотографии: Михаила Семеныча, Георгиева брата Вани, Романа и Ани.

– Что это?! – воскликнула Люся и потянулась сор­вать «Жертвы войны».

– Люся! – строго одернула ее Липа. – У тебя есть своя комната, будь добра, ничего здесь не трогай… Ко­нечно, ты много перенесла, стала нервная, но…

Георгий уже открывал бутылку с водкой, и Липа та­щила кухни прикрытую полотенцем кастрюлю с пи­рогами, первыми с довоенных времен.

– Ну, с приездом! – нетерпеливо сказал Георгий.

•– …Ходила в баню и, пока возвращалась, простуди­лась… Такая погода: то жарко, то холодно…

Люся говорила, с трудом сдерживая раздражение. В свое время она подробно описала им все обстоятельст­ва смерти Ани, но Липа заставила рассказывать все сна­чала. Зачем это нужно? Она сама тогда три дня ревела не переставая, но ведь прошло два года. И столько вокруг смертей…

– …Лева пришел через два дня, она уже мертвая. Вскрытие показало: крупозное воспаление легких. Навер­ное, пришла домой, легла, думала, пройдет… Потом, ко­нечно, хозяйку звала, а та не слышала, а может, и не хо­тела слышать. Утверждает, что не слышала. Ты же зна­ешь, какое там отношение к эвакуированным…

Вместо морковного чая с сахарином Люся предложи­ла пить кофе. Она купила его в Свердловске еще в сорок первом году целую наволочку, когда все магазины были завалены зеленым кофе. Кофе никто не брал, хотя дава­ли его без карточек, а может быть, именно потому.

Скептически попыхивая папироской, Липа наблюда­ла, как дочь рассыпала зеленые зерна на противень и за­двинула его в духовку. Георгий в комнате, повеселевший, завел дребезжащим голосом свою любимую; «Высоко поднимем мы кубок веселья…»

– Подымем, подымем… – пробормотала Липа, на­блюдая, как Люся вытянула духовки противень и ме­шалкой для белья шуровала буреющие зерна, подернутые маслянистой испариной.

Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квар­тире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в кор Кофейный продел Люся отвари­ла в кастрюльке и понесла в комнату.

Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомо­го питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на не­оконченную бутылку.

На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветст­вовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось – горький, то ли дело ка­кавелла с американской сгущенкой.

А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну.

Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе – волноваться Липе теперь бы­ло не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не бес­покоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу.

За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддер­жания репутации верующей.

Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после вто­рого ареста отца боялся Уланского и старался даже по­реже туда звонить, что, впрочем, встречало полное пони­мание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельно­го проживания.