Коридор
Шрифт:
– Это же антисанитарно! У нас ребенок…
– Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!
– Ты вот что, ты шмотье вн тащи! Быстрей давай, а то – уеду…
Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в телегу вещи.
– А ты не боись, – успокаивал мужик Липу, захлопывая откидной борт, как у грузовика. – Домчу, что твоя такси.
– А сами-то? – поинтересовалась Липа.
– А нам что! – махнул рукой мужик. – Хоть советские, хоть какие – все равно помойку возить.
Прибежал Георгий, в руке откуда-то взявшийся чайник, носик заткнут тряпкой.
Липа последний раз поднялась наверх, перепеленала Таню, взяла ее на руки.
– Сядем на дорожку… Аня, ты учебники не забыла? Она опустилась на диван. Мяукнул кот, оборвав молчание.
– Глаша, если что от Ромы, сейчас же сообщи. Потому что всякое бывает… Я не верю…
– Не беспокойтесь, Лимпиада Михайловна. Если что…
– Ну, встали! – сказала Липа. – Жоржик, Люся… Аня! Где ты опять?
Глаша, всклокоченная, проводила их, вытерла слезы и пошла наверх. И уже на лестничной площадке услышала, что в квартире – дверь открыта – звонит телефон.
– Кого? – спросила она, тяжело дыша. – Романа Михайловича? А Романа Михайловича нету дома. Рома-па Михайловича убили.
4. В СЛОЖНЫХ УСЛОВИЯХ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ…
Завод Георгию взрывать, слава богу, не пришлось. Зато он спалил квартиру, правда, только одну комнату, большую.
Лег спать, очень усталый и абсолютно трезвый, как потом клялся Липе, а на самом деле очень усталый, но не абсолютно трезвый. Иначе проснулся бы до того, как Дуся-лифтерша с домоуправом, взломав дверь, разбудили его, слегка подгоревшего. Занялось от электроплитки: ветерок подал занавеску на нее – и пошло…
Отозванная эвакуации в феврале сорок второго Липа пепелище восприняла спокойно, как ущерб войны: «Так – так так, чего же теперь». Больше пожар не обсуждался.
В большой комнате остались несгоревшие металлические скелеты кроватей и стол с обгоревшей столешницей. Липа отодрала ножом окалину со стола, застелила газетами, выравнивая поверхность, и покрыла простыней вместо скатерти.
Почему-то уцелело радио, и теперь в почти пустой комнате с опаленными стенами оно звучало громче прежнего, с большим резонансом.
Про пожар Липа забыла, пугалась она только по утрам, в недоумении просыпаясь в обугленных стенах. Георгию на заводе дали внеочередной ордер на приобретение мануфактуры; маляры с завода сделали кое-как ремонт, и жнь пошла дальше, только с меньшими удобствами: без трюмо, гардероба, дивана и этажерки с собранием сочинений Чехова, Гаршина и подшивками газет, необходимых Липе для довоенных политзанятий.
Несколько раз Липа звонила в Уланский Александре Иннокентьевне узнать, нет ли вестей от Александра Григорьевича, недавно повторно арестованного, но Александра Иннокентьевна разговор поддерживать не пожелала и недоумевала, почему Липу-то это так заботит. Все совершенно ясно: вина ее бывшего мужа доказана, освобождение было ошибочным, …Аня проснулась оттого, что чесалась голова. А может, голова зачесалась, когда она услышала стук в дверь. Принесли телеграмму. В коридоре было темно: что
Телеграмма была фототелеграммой. Папин каллиграфический почерк: «В сложных условиях военного времени ты с отличием окончила школу, полностью оправдав наши родительские надежды. Поздравляю тебя, желаю крепкого здоровья и дальнейших академических успехов. Твой отец Георгий Бадрецов. 15 июня 1942».
Подпись отца «Бадрецов» кончалась виньетистым росчерком. Отец давно смирился с тем, что в двойной его фамилии Бадрецов-Степанов первой была – Липина, и теперь уже. не раздумывая подписывался жениной частью фамилии, что всячески отвергал в начале их супружеской жни.
Уснуть не получалось! голова – хоть до крови раздери…
…Утром ее разбудил звонок. Она выскочила в коридор в одеяле, чуть не сшибла хозяина квартиры. Константин Алексеевич буркнул то ли «здравствуйте», то ли «вините» и исчез. А выскочила Аня, чтоб опередить бабку. Эта ведьма запросто скажет: «Дома нет». Особенно если Глеб. А вчера Александр Ильич пришел с двумя ведрами – колонка на углу не работала, – выгнала его, зараза: «Тута тебе не колодец!»
Аня отперла дверь: Левка.
– Анька! Пляши качучу!.
– Не ори! – Аня показала на хозяйскую дверь и приставила к уху ладонь трубочкой. – Чего приехал? Сессия?
Левка сунул руку под мышку и откуда-то со спины достал две полбуханки белого хлеба. Хлеб пах пекарней и был чуть влажный от Левкиного пота.
– Держи! Вчера приехал, ночь, пошел в общагу к ребятам, на хлебозавод с собой взяли. Грузить. Посплю часок и опять к ним – у них конспекты есть. Одеяло надо шерстяное забрать – холодно на торфянике, мочи нет.
После того как Липу отозвали в Москву и с харчами стало совсем туго, Лева устроился на торфяник – в сорока километрах от Свердловска! он – мастером, Люся – нормировщицей. В институте они по-прежнему числились студентами. Сейчас Лева приехал сдавать сессию,
– Лева! А я аттестат получила! Посмотри.
– Ишь ты! А почему «с отличием» от руки?
– Бланков не было. Приписали. Не болеет Танька?
– Тьфу-тьфу… – Лева тяжело вздохнул и, не раздеваясь, лег на Анину постель. – Спать хочу, подыхаю.
Ань! Ты почему такая красивая? И толстая какая-то, румяная вся. Другие вон: кожа да кости…
– Это с виду. А так-то я дохлая: в библиотеке засыпаю, трамвай, пока совсем не подойдет, номера не вижу. Софья Лазаревна говорит: от плохого питания. Грибов хочешь?
– Это грибы? – Лева боязливо ткнул пальцем в тарелку с какими-то блинами зловеще-бурого цвета.
– Грибы. Валуи соленые. Вполне съедобны. Это они только с виду.
Он отщипнул кусочек.
– Соль голая!
– И хорошо! – засмеялась Аня. – Поешь – пить хочется, напьешься – есть не хочется.
– Ты их все-таки не надо… – Лева опасливо покосился на грибы. – Траванешься – и до свидания. Я тебе в следующий раз чего-нибудь питательного прихвачу. Лучку зеленого. Ты ешь хлеб, ешь…