Коридор
Шрифт:
– У тебя свой бюджет, – сказала Александра Иннокентьевна. – Свои соображения.
– До среды, если я не ошибаюсь? – уточнил Александр Григорьевич, вернувшись на кухню.
Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него пальцев и убрел к себе в комнату.
– Несколько неопределенно… – задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена… Прекрасно, теперь – найти соответствующий воротничок…
Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой
Шурочка поделилась с подругой семейными неприятностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается – боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карьеру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их пролетки. Один умер, другой – живой, но искалеченный– показал на молодого купца; Иннокентий Сергеевич еле отсудился.
Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посоветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, «очень способного и очень любящего детей».
Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймона неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден.
В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу – оба любили музыку. Шурочка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и потому на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие черные глаза.
Шурочка с первых же дней супружества поставила условие: гражданская жнь каждого супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Сашей, следуя передовой моде тех времен, в порядке протеста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были узаконены– в метрике их дочери Ольги значилось: «Рождена от девицы Щедриной», без всякого упоминания об отце.
Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив полугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей «в верхней трети бедра».
В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье олированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для других. «Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье», – удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторванной пуговицей или в порванном носке.
Нельзя, однако, сказать, что она была безумно занята. Нет, она посещала все вернисажи,
Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее действий рождалась обида, виноватой никогда себя не считала. Единственными своими недостатками Александра Иннокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.
Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотографию.
Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла рамочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умершего от водянки брата Пантелеймона, о котором, справедливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».
…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой
– Чего там?
– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.
– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.
– Да ничего такого, – засуетился Кирилл. – Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас.
Глафира уронила тряпку.
…Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на полу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика:
– Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой…
– Он, может, уж и повешался давным-давно, – предположила Дора.
– Откуда слово-то такое вычерпала? – застонала с пола Глафира. – Бога-то хоть побойся…
– А у них, Николавна, – нагнулась над соседкой Дора, – у них как зайдет, так он уж раз – и повешался. У психических как не по их – так все… Кирюш, ты в личину-то глянь, чего он там делает?
– Глянь-то глянь, а он шилом пырнет, – засомневался Кирилл, но все-таки припал глазом к замочной скважине. – На ключ взял, не видать…
– Тогда в психическую надо звонить. Или милицейских звать, – уверенно сказала Дора.
Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла с пола зареванную притихшую Глафиру.
– Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешался – так спит. Приедут
– разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького.
Скоро раздался длинный звонок в дверь.
– Забира-а-ть приехали, – радостно сообщила Дора, но под взглядом Глафиры, поперхнувшись чаем, исправилась: – Нет, ты гляди, как быстро-то помощь ездиет. Раз – и приехали…