Коридоры памяти
Шрифт:
Все стало на свои места, когда его сняли с председателя совета отряда. Дима не обиделся. Он даже почувствовал облегчение. В конце концов, это было не для него. И вообще непонятно для чего. Гораздо больше доставляла ему удовольствие дружба с Алексеем Кимом. Алексей ходил в резиновых сапогах, в зеленых хлопчатобумажных брюках и куртке, а зимой в ватнике и ватных брюках из такого же материала. Он был ровен со всеми и чуток, а когда следовало быть ловким, суетился и, часто передергивая телом и перебирая ногами, не мог занять удобную позицию. С ним было трудно. И легко обидеть. Всякий раз его обижали как бы дважды, как Алексея и как корейца. В нем и находилось как бы два человека. Один, как все, любил, если его хвалили, старался хорошо учиться и всегда
Дружба кончилась внезапно. Балуясь, Дима неожиданно сильно толкнул Алексея, и тот обиделся, будто толкнуть его так могли потому, что он нерусский. Дима извинился, обнял друга за плечи, но Алексей оттолкнул его руки и еще больше обиделся.
Потом были другие друзья и приятели. Кто-то сидел с ним за одной партой, кто-то ходил с ним по пути домой, кто-то бывал с ним в кино и восхищался наводившим страх на фашистов неуязвимым Зигмундом Колосовским.
Однажды невидимая прямая линия соединила его с девочкой, и что-то между ними вспыхнуло. Он отвел взгляд, но было поздно: девочка догадалась. Теперь всякий раз она встречала его взгляд понимающей улыбкой. После уроков он стал ждать ее на улице. Она приближалась неразличимой походкой, будто не двигала ни руками, ни ногами, и, ярко осветив его, прошла мимо. Не оглянулась. Он снова забежал вперед, заговорил, она снова, осветив его понимающей улыбкой, прошла мимо. Он долго смотрел ей вслед. Как пойдешь за нею, если там, где она жила, никто не знал его?
На следующий день невидимая линия снова соединила их. Но что-то стало иначе: он смотрел на открытое им чудо как бы издали. Через день чудо исчезло. В одном классе с ним посредственно училась обыкновенная девочка с косичками, с узеньким кукольным лицом и невнятным взглядом.
Иногда Диме казалось, что все, что происходило с ним, уже бывало с ним раньше и теперь повторялось. Он учился будто в той же школе, что была в Широкой Балке, проводил время с теми же ребятами. Все повторялось или, что было особенно огорчительно, обрывалось на самом интересном месте: на посадке саженцев, на уборке школьного двора, на дружбе с Леней и Алексеем, на увлечении девочкой и пятерке за подготовленный урок.
Глава двадцать четвертая
Что-то беспокоило. Не только сейчас беспокоило. Не только сегодня утром, когда, еще в постели, слушая прерывистое пение откуда-то налетевших к дому птиц, чувствуя, как широко и свободно нарождался новый весенне-летний день, Дима вдруг отчетливо ощутил разницу между тем, ч т о был он, и тем, ч т о было за окнами: все в мире происходило как бы без него.
Однажды, еще несколько месяцев назад, он понял, что был для постоянно хвалившей его учительницы всего лишь учеником, то есть чем-то зависимым и несамостоятельным. Он прочитал это в ее снисходительно-догадливом взгляде, каким она как бы просветила его, ожидавшего очередного поощрения. Тотчас, едва она так посмотрела на него, он тоже увидел ее другой, какой прежде не хотел замечать. Он увидел, что она не была ни доброй, ни отзывчивой, а была будто бы доброй, будто бы отзывчивой. А как нравилось ей становиться оскорбительно-вежливой и уличающе-справедливой! При появлении директора школы, завуча, других учителей и родителей она внутренне подтягивалась и, подчеркнуто внимательная, как бы опасаясь чего-то, не вполне доверяла им. И относилась она к ним по-разному: к одним уступчиво и на равных, к другим принципиально и сдержанно, к третьим свысока и даже пренебрежительно.
Он не обижался на учительницу. Он и тогда, когда она так посмотрела на него, невольно улыбнулся ей. Не одна она так по-разному относилась к людям. Так относились друг к другу все люди.
Удивил отец.
— Смотри, это генерал Шеренга! — сказал он почти шепотом.
Солнце светило, и бодрил утренний морозец. В реденьком тумане просвечивали обнаженные деревья. Дима увидел розово-сизую шинель, яркие, как вымытая морковка, лампасы на брюках цвета морской волны, белый шелковый шарф на шее, праздничную генеральскую фуражку. Генерал шел без видимой цели и так медленно, как никогда не ходили обычные люди.
Когда подошли совсем близко, Дима увидел Шеренгу крупным планом. Генерал был пожилой, но ухожен под молодого: на висках и затылке ровно подбриты начавшие светлеть волосы, сиреневой кожей лоснилось тщательно побритое и освеженное лицо. На лицо это, казавшееся уплотненным, как на землю по-осеннему светило весеннее солнце, на лице, как на улице, стоял легкий морозец, прозрачной сизой жидкостью налитые глаза ни на чем не задерживались. Глаза эти в одно и то же время видели всех и не видели никого. Когда генерал посмотрел на него и не увидел его, Дима успел заглянуть в них и понял, что туда, куда он заглянул, никого не пускали. Взглянув на генерала почему-то виноватыми и будто оборвавшимися глазами, отец заторопил Диму в сторону.
Сейчас Дима не помнил этого. Не помнил и чувства униженности, кольнувшего его, когда в другой раз он увидел, что отец внутренне пасовал и вкрадчиво улыбался каким-то совсем невидным собой начальникам. Непринужденные и естественные, признававшие друг друга, они, казалось Диме, не узнавали его. Конечно, Дима давно догадывался, что значил отец среди людей. Обидно было не то, что он, очевидно, не мог стать генералом, а то, что искал расположения людей, которые не желали замечать его.
Не было сейчас в Диме и чувства несправедливости, охватившего его, когда ему показалось, что люди были разделены на тех, кто пользовался какими-то преимуществами и вниманием, и тех, у кого не было этого. Иногда он ловил себя на том, что был даже доволен, что отец уже не представлялся ему значительным. Именно поэтому, намеренно не понимая отца, тянувшего его в сторону, он шел прямо на генерала. Если бы понадобилось, он тогда подошел бы к Шеренге и стал бы в упор разглядывать его.
— Молокосос! — по другому случаю и в другое время сказал ему отец.
Только поначалу Дима обиделся, отец никогда не называл его так. Обиделся, но понял, что это не должно было обижать. Разве не от родителей зависело его благополучие? Что бы он сам по себе значил без них? Представить это оказалось невозможно. Будто ничего тогда в нем не оставалось. Он был несправедлив к ним. Что могло быть ближе родных людей? И чем они были хуже других людей? Жизнь держалась на чем-то более важном, чем положение и звания. Отец был важнее. Мама была важнее. Ощущение себя и своей собственной жизни было важнее. Пусть у кого-то будет какое угодно положение, а у него и родителей остается только это. Диме казалось, что у всех начальников, перед которыми пасовал отец, вместо жизни было их положение. Еще неизвестно, что было лучше.
— Тебе будет трудно жить, — говорила мама.
Он не понимал ее.
Сейчас он не помнил ни этих ее слов, ни сына директора школы, женщины крупной и на всех в школе поглядывавшей сверху, Бори Соколова, с которым однажды сбежал с уроков от обязательных для всех уколов.
На улице Боря взглянул на него круглыми гладкими глазами и предложил совсем в этот день не возвращаться в школу. Дима не почувствовал его взгляда, будто Боря смотрел не на него, а на место, какое он занимал, зазывно улыбался тоже будто не ему, зачем-то поднял камень и кинул вдоль улицы.
— Пойдем! — сказал он, проследив за камнем.
— Куда?
— Куда-нибудь.
Боря смотрел на него. Снова не почувствовав его взгляда, Дима присел, потом поднялся и обошел вокруг приятеля.
— Ты что? — спросил Боря.
— Так. Захотелось.
Дима пошел в школу. Бездумность и веселая безжалостность, почудившаяся ему в Боре, насторожили его. Иначе увиделась и все прощавшая сыну директор школы.
Нет, ничего этого Дима сейчас не помнил. Не помнил и первого в своей жизни парада и демонстрации, на которые он ходил с отцом.