Коридоры памяти
Шрифт:
— Все выходи. Сейчас пойдем, — вдруг сказал он и пошел из казармы.
Дима и полный домашний мальчик вышли первые. Они остановились подле старшины и переглянулись: то, чего они ждали, н а ч и н а л о с ь.
— Ты будешь старшим, — сказал старшина полному домашнему мальчику, назвавшему себя Тихвиным. — А ты будешь помогать ему, — сказал он Диме. — Зовите всех, кто тут еще есть.
Дима отправился туда, где видел ребят, обшаривавших свои новые владения. Из кустов сквера, что тянулся вдоль асфальтированной дороги от проходной,
— Пойдем, всех зовут, мы только остались, — сказал ему Дима.
Не обращая на него внимания, мальчишка прошел мимо. Он стал даже недоволен тем, что его позвали. За ним спешили еще двое.
«Куда это они?» — удивило Диму.
— Все собрались? — спросил старшина.
Он смотрел поверх голов, потом оглядел всех. Вслед за ним оглядели собравшихся Дима и Тихвин. Озабоченный хмурый мальчишка тоже был здесь.
— Все манатки забирайте с собой. Ничего не оставлять, — сказал старшина. — Пошли. Не отставать!
Направились через стадион к кирпичной бане с длинной и узкой черной трубой. Дыма не было видно, но где-то будто раскалили ржавый лист железа и тянуло угаром. Солнце просвечивало голову как дынную корку. Воздух дрожал как над углями. Несколько солдат охранного дивизиона, казарму которых они только что освободили, коричневые, как тараканы, сидели у душных палаток на краю стадиона. Старшина был высокий, прямой и смуглый. Он вышагивал впереди, вдруг останавливался, оглядывал растянувшуюся низенькую толпу и снова вышагивал.
«Что это они! — возмущался Дима. — Неужели нельзя потерпеть?»
Он не понимал отстававших и уже ссорившихся ребят. Как могло что-то отвлекать их в такой важный момент жизни? Ему казалось, что именно сейчас, когда из них собирались делать суворовцев, следовало быть особенно внимательными, угадывать каждое движение старшины и тут же выполнять его распоряжения.
Они не решались входить в открытые двери парикмахерской. Первый решительно вошел в нее Хватов, тот самый мальчишка, что недовольно встретил Диму у сквера.
— Все равно надо, — сказал он.
Выйдя из парикмахерской, он уже всем своим новым видом — голова уменьшилась и стала квадратной, оказалось, что у него, как у воробья, почти не было шеи, — показывал, что находился как бы по другую сторону от них. Дима не успел войти за Хватовым, кто-то опередил его. Теперь все смотрели на выходивших. Как и Хватов, они преображались. Удивляли торчащие и прижатые уши, странно продолговатые и странно круглые, странно маленькие и странно большие головы, всевозможные неровности на них. Становились беспокойными и будто выдавали себя глаза. Те, что выходили из парикмахерской, сразу отделялись от тех, кто еще не остригся, и как своих встречали очередных остриженных. Чем меньше ребят оставалось с челками и ежиками, тем заметнее убывал интерес к ним. Последние уже никого не интересовали.
На веревках между невысокими столбами всюду ярко белели простыни. У дверей парикмахерской стоял фургон с короткой дымившейся трубой. Открытое нутро его походило на огромную духовку и тоже дымилось.
— Все сдать! Остаться в трусах и майках! — распоряжался старшина. — Потом все сложите в чемоданы. Сдавайте, сдавайте!
— И брюки? — спросил Дима.
— Не знаешь? — удивился ему Хватов. — Сегодня нам форму выдадут.
Одежду вернули скомканной и горячей, как кипяток. От этого, казалось, стало еще жарче.
После знойного воздуха в бане было холодно. В раздевалке старшина разрезал на части два куска крошившегося хозяйственного мыла и раздал их. Гулко стучали жестяные тазы. Вода из тазов плашмя падала на холодный цементный пол, разбивалась с хлестом и стекала по канавкам между такими же холодными цементными лавками. Тело вздрагивало от брызг. Мыло не мылилось.
Хватов налил полный таз, опрокинул его на голову и сказал всем и никому:
— Голова мокрая, и ладно!
Дима и Тихвин не успели последовать его примеру, помешал заглянувший к ним старшина.
— Вы что! — предупредил он снова. — Мыться как следует!
Но Хватов уже находился в раздевалке. Дима дождался, когда старшина закрыл дверь. Вылив таз воды на себя и чуть подождав, он тоже вышел.
— Кто не вымылся? Всем мыться! Быстро, быстро! — подгонял старшина.
Он раздавал чистые и глаженые трусы и майки
— Я вымылся, — сказал Дима.
Старшина торопил их, кого-то хлопнул по заду, кому-то пригрозил сложенными для щелчка длинными жесткими пальцами.
— Идти за мной! — велел наконец он и зашагал.
Задники сапог старшины почти касались провисавших сзади галифе. Похожие друг на друга, как пальцы одной руки, с чемоданами и сумками все двинулись за ним. Шли по асфальтированной аллее между стадионом и главным зданием училища, свернули за угол, по гулкой лестнице прохладного подъезда поднялись на второй этаж, в коридор. Их привели в тускло освещенное помещение без окон, с рядами полок, и Хватов устремился в самый дальний и свободный угол.
— Не сюда! — крикнул старшина.
Но и на другое место, быстро и зорко оглядевшись, Хватов успел первый.
— Теперь всем в казарму! — распорядился старшина.
В светлом поле казармы с четырьмя рядами кроватей и широким проходом между голубыми колоннами уже находились те, кого привели сюда раньше. Старшина уходил. Всякий раз, когда он возвращался, Дима и Тихвин держались поближе к нему и ждали, когда им скажут, что делать. Им казалось, что все так и будет, но вышло иначе.
— Это моя! Я здесь буду! — объявил вдруг Хватов.
Он уже сидел на кровати у окна, ощупывал матрац и подушку, увидел на соседней кровати зеленое одеяло и, быстро схватив его, не понравившееся ему синее бросил на ту же кровать.